Category: образование
Про очередную поездку в общее прошлое и про восьмерых за одним столом под одной крышей
Сегодня уложить Мику мне не удалось. Второй раз уже не получается утуркать его на послеобеденной прогулке, когда его ничто не берёт – ни песни, ни проезжающие машины, ни подъёмный кран, бесперебойно работающий на стройке, ни даже трактор, занимающийся канализацией у школы для дураков, куда мы заехали в поисках тишины и покоя.
Вообще-то я считаюсь главным в семье специалистом по укачиванию младенца и технологиями наведения сонливости, вроде бы, овладел в совершенстве.
Но бывает и на старуху проруха – с одной стороны, сильный ветер, с другой – яркое солнце, уличные шумы и общее настроение Мики, вместо сна занявшегося в коляске разбором машины скорой помощи, которую Даня соорудил из деталей конструктора Лего.
Даня готов был собирать машинки и дальше, однако, его ждала математика.
Ну, как ждала – располагаясь за занятиями, Даня замолкает (уже хорошо – в доме становится тише), начиная заниматься любыми своими делами – каждый, кто готовился к экзаменам знает этот прикол, когда внезапно становится интересным буквально всё, кроме предмета, который завтра сдавать..
Сегодня, например, Даня пытался писать цифры ногами, а ещё готовил подарок Надежде Петровне, в которой мы собираемся в школьную библиотеку.
Причём, собираемся в гости к ней так основательно (петрушку с укропом, кабачки, разросшиеся до размеров аэростатов, а так же яблоки, которых в этом году так много, что непонятно, что с ними делать – варенье, сок, нарезку для зимнего компота, я просто раскладываю падалицу по комнатам для аромата и тогда начинает казаться, что комнаты плывут куда-то, вместе с запахом), что Даня, отвлекшись от занятий, задаёт вопрос.
– А Надежда Петровна, вообще, зарабатывает?
В школе много не заработаешь, поэтому Петровна участвует и в работе избирательного участка, штаб которого расположен как раз в кабинете её школьной библиотеке.
Теперь у неё масса дежурств и совещаний, поэтому много времени уделить нам она не сможет – просто мы передадим ей кабачки и яблочки, а она одарит нас пирожными, которые сестра Татьяна напекла для всего нашего святого семейства.
Ну, и важно же съездить на Северок нашего детства, вновь прогуляться с Данелем по местам школьной славы, посетить Петровну, которая прошлым летом открыла ящик денежной Пандоры, подарив Дане сотенную купюру.
Страсть к деньгам, таким образом, у него началась, можно сказать, в родительской школе.
Важно так же вернуть в наше повествование не последнего персонажа, так как в правильной истории никто никуда не девается, а Софа, главная Данина подруга, регулярно возникающая в рассказах о поселковом лете, в этом году долго отдыхала на море, потом появилась, стремительная как стрела (Даня, правда, успел попрыгать с ней на батуте и показать ей свои плавательные трусики), чтобы основную часть общения с Даней и Микой перенести в дом отдыха на озере Еланчик, куда вся его семья отбыла на неделю после воссоединения в первой августовской декаде.
( Collapse )
Вообще-то я считаюсь главным в семье специалистом по укачиванию младенца и технологиями наведения сонливости, вроде бы, овладел в совершенстве.
Но бывает и на старуху проруха – с одной стороны, сильный ветер, с другой – яркое солнце, уличные шумы и общее настроение Мики, вместо сна занявшегося в коляске разбором машины скорой помощи, которую Даня соорудил из деталей конструктора Лего.
Даня готов был собирать машинки и дальше, однако, его ждала математика.
Ну, как ждала – располагаясь за занятиями, Даня замолкает (уже хорошо – в доме становится тише), начиная заниматься любыми своими делами – каждый, кто готовился к экзаменам знает этот прикол, когда внезапно становится интересным буквально всё, кроме предмета, который завтра сдавать..
Сегодня, например, Даня пытался писать цифры ногами, а ещё готовил подарок Надежде Петровне, в которой мы собираемся в школьную библиотеку.
Причём, собираемся в гости к ней так основательно (петрушку с укропом, кабачки, разросшиеся до размеров аэростатов, а так же яблоки, которых в этом году так много, что непонятно, что с ними делать – варенье, сок, нарезку для зимнего компота, я просто раскладываю падалицу по комнатам для аромата и тогда начинает казаться, что комнаты плывут куда-то, вместе с запахом), что Даня, отвлекшись от занятий, задаёт вопрос.
– А Надежда Петровна, вообще, зарабатывает?
В школе много не заработаешь, поэтому Петровна участвует и в работе избирательного участка, штаб которого расположен как раз в кабинете её школьной библиотеке.
Теперь у неё масса дежурств и совещаний, поэтому много времени уделить нам она не сможет – просто мы передадим ей кабачки и яблочки, а она одарит нас пирожными, которые сестра Татьяна напекла для всего нашего святого семейства.
Ну, и важно же съездить на Северок нашего детства, вновь прогуляться с Данелем по местам школьной славы, посетить Петровну, которая прошлым летом открыла ящик денежной Пандоры, подарив Дане сотенную купюру.
Страсть к деньгам, таким образом, у него началась, можно сказать, в родительской школе.
Важно так же вернуть в наше повествование не последнего персонажа, так как в правильной истории никто никуда не девается, а Софа, главная Данина подруга, регулярно возникающая в рассказах о поселковом лете, в этом году долго отдыхала на море, потом появилась, стремительная как стрела (Даня, правда, успел попрыгать с ней на батуте и показать ей свои плавательные трусики), чтобы основную часть общения с Даней и Микой перенести в дом отдыха на озере Еланчик, куда вся его семья отбыла на неделю после воссоединения в первой августовской декаде.
( Collapse )
Воспоминание о Национальной пинакотеке Феррары. Начало
Андрей Левкин о моей "Красной точке" на сайте post(non)fiction
Такие камни, чтобы были. Прекрасный Андрей Левкин в разговоре с прекрасным Кириллом Кобриным отнёс мой роман "Красная точка" к "литературе физиологических фигур", "неводомого назначения", которые возникают как бы сами по себе":
«Думаю, загадка и поздней интеллигентской советской прозы и большинства постсоветской русской – в этом. Все хотят писать на том языке, долгобородых, ибо он кажется лучше». «Долгобородые» да, жанр. То есть, пишут, стараются писать в каких-то тогдашних вариантах, как бы на том языке. Это письмо по умолчанию нормативное, но интересна тема того языка — не так, чтобы филологически сформулировать его основные точки, а практически — ощущается же, что тот язык уже вовсе не тот. Хотят писать на том, получается иначе. Ну да, тем языком по определению не описать хронологически иную реальность, но я о другом — вот же, вроде, язык тот же самый, а по факту — совершенно другой.
Конкретный пример, недавно на pnf опубликовано начало романа Д.Бавильского. Эта часть занимается, вроде, примерно тем же, что положено в рамках действия «того языка», но она выглядит уже не нарративно. Что ли за счет какого-то баланса стиля и событий (точнее — нарушения баланса в пользу стиля) возникает именно предъявление стилистики, уже такой же отдельной, как та, что смастерили Вы. Нет… не совсем так. Если действовать Вашим методом, то надо открыть на экране окошки с Трифоновым, Битовым, а то и Аксеновым (в рассказах), Сашей Соколовым, Нарбиковой и т.п. А у Бавильского вытаскивание стилистики выстроено его действиями. Оно уже над гипотетической сборкой. Ему как-то удалось сделать социальную физиологию не отчужденной, внешней для текста, а превратить ее в стилистику. Или предыдущее время уже так отдалилось, что и его язык не естественен, а при работе в его рамках он отслоится сам… Там устойчивая стилистика, сходящаяся просто в какой-то химический элемент советского, все эти школьные физкультурные раздевалки с запахом драных кед и пота; сырая, выпачканная в мелу тряпка у доски; домашний уют с кашей, заворачиваемой в одеяло, а за окнами снег идет; желтый электрический свет. Все как обычно, но там этого столько, что оно начинает ощущать себя главным, делаться им. Это ощущение ужасно — я не знаю, это моя сторонняя позиция (все же моя школа была в несколько другой стране, ну республике) или автор ощущает примерно так же. Никогда не выяснить — не то, что имел в виду автор, а то что он ощущал, выталкивая свое письмо.
( Collapse )
«Думаю, загадка и поздней интеллигентской советской прозы и большинства постсоветской русской – в этом. Все хотят писать на том языке, долгобородых, ибо он кажется лучше». «Долгобородые» да, жанр. То есть, пишут, стараются писать в каких-то тогдашних вариантах, как бы на том языке. Это письмо по умолчанию нормативное, но интересна тема того языка — не так, чтобы филологически сформулировать его основные точки, а практически — ощущается же, что тот язык уже вовсе не тот. Хотят писать на том, получается иначе. Ну да, тем языком по определению не описать хронологически иную реальность, но я о другом — вот же, вроде, язык тот же самый, а по факту — совершенно другой.
Конкретный пример, недавно на pnf опубликовано начало романа Д.Бавильского. Эта часть занимается, вроде, примерно тем же, что положено в рамках действия «того языка», но она выглядит уже не нарративно. Что ли за счет какого-то баланса стиля и событий (точнее — нарушения баланса в пользу стиля) возникает именно предъявление стилистики, уже такой же отдельной, как та, что смастерили Вы. Нет… не совсем так. Если действовать Вашим методом, то надо открыть на экране окошки с Трифоновым, Битовым, а то и Аксеновым (в рассказах), Сашей Соколовым, Нарбиковой и т.п. А у Бавильского вытаскивание стилистики выстроено его действиями. Оно уже над гипотетической сборкой. Ему как-то удалось сделать социальную физиологию не отчужденной, внешней для текста, а превратить ее в стилистику. Или предыдущее время уже так отдалилось, что и его язык не естественен, а при работе в его рамках он отслоится сам… Там устойчивая стилистика, сходящаяся просто в какой-то химический элемент советского, все эти школьные физкультурные раздевалки с запахом драных кед и пота; сырая, выпачканная в мелу тряпка у доски; домашний уют с кашей, заворачиваемой в одеяло, а за окнами снег идет; желтый электрический свет. Все как обычно, но там этого столько, что оно начинает ощущать себя главным, делаться им. Это ощущение ужасно — я не знаю, это моя сторонняя позиция (все же моя школа была в несколько другой стране, ну республике) или автор ощущает примерно так же. Никогда не выяснить — не то, что имел в виду автор, а то что он ощущал, выталкивая свое письмо.
( Collapse )
Душ из денег, Данина зарплата, снеговик в морозилке, утраченный секретик и чем дело успокоилось
За пару дней до отъезда, Даня начал собирать чемоданы.
Обычно он приезжает с мамой и братом на полтора-два месяца, а этой зимой удалось вырваться лишь на две недели, пока в школе были каникулы, да и то с заступом – пока Даня месит снег, гуляя по посёлку АМЗ, его одноклассники во всю учатся, а мама Лена боится отстать от программы.
Даня ещё опережает соучеников в развитии, но, по словам Лены, запас этот быстро тает – в школе ему сложно сосредоточиться, вечный прыгатель распирает изнутри, поэтому учительница разрешает ему на пиках непокоя вставать с места и выходить в школьный двор, обежать его пару раз по периметру.
Выпустить пар.
Вспоминая свои детство и учёбу, я говорю Лене, что поездка к бабушке и дедушке важнее школы, вообще ни на что в дальнейшей жизни не влияющей, но пока переубедить её мне не удалось.
Лена стоит на своём, ей виднее.
Две недели пролетели одним мигом – у Дани же каждый день происходят важные события, причём, чем их больше тем жизнь кажется ему стабильнее и прочней.
В события у него попадают не только новости и прецеденты, которых не случалось ранее, но и повторения.
Вот как сейчас – идём мы недалеко от «Магнита», мимо штаба в кустах на краю квартала глухарей, так манившего его этим летом, а сейчас он проходит мимо и вижу: не помнит, как изучал чужое стойбище, скрытое в густой зелени.
Как приходил сюда почти каждый день, чтобы отметить зорким глазом всяческие изменения, добавленные местной алкашнёй или подростками в укромном шалаше, стихийно сложившимся из старых деревьев, давным-давно облокотившихся друг на дружку, да так и разросшихся.
Потому что теперь зима, листьев нет, ничто не кипит и не пенится.
От чужой штаб-квартиры остался остов и Даня вдруг видит лестницу, прислонённую к старому ясеню, сбоку от брошенного кем-то дивана и импровизированного столика, сооруженного из валуна – ну, и тогда вспоминает, что это же чья-то нычка, одна из важнейших тайных квартир, которые он коллекционировал прошлым летом – пока мы гуляли по АМЗ и бежит туда, к лестнице, то ли вспомнить, то ли закрепить знание…
( Collapse )
Обычно он приезжает с мамой и братом на полтора-два месяца, а этой зимой удалось вырваться лишь на две недели, пока в школе были каникулы, да и то с заступом – пока Даня месит снег, гуляя по посёлку АМЗ, его одноклассники во всю учатся, а мама Лена боится отстать от программы.
Даня ещё опережает соучеников в развитии, но, по словам Лены, запас этот быстро тает – в школе ему сложно сосредоточиться, вечный прыгатель распирает изнутри, поэтому учительница разрешает ему на пиках непокоя вставать с места и выходить в школьный двор, обежать его пару раз по периметру.
Выпустить пар.
Вспоминая свои детство и учёбу, я говорю Лене, что поездка к бабушке и дедушке важнее школы, вообще ни на что в дальнейшей жизни не влияющей, но пока переубедить её мне не удалось.
Лена стоит на своём, ей виднее.
Две недели пролетели одним мигом – у Дани же каждый день происходят важные события, причём, чем их больше тем жизнь кажется ему стабильнее и прочней.
В события у него попадают не только новости и прецеденты, которых не случалось ранее, но и повторения.
Вот как сейчас – идём мы недалеко от «Магнита», мимо штаба в кустах на краю квартала глухарей, так манившего его этим летом, а сейчас он проходит мимо и вижу: не помнит, как изучал чужое стойбище, скрытое в густой зелени.
Как приходил сюда почти каждый день, чтобы отметить зорким глазом всяческие изменения, добавленные местной алкашнёй или подростками в укромном шалаше, стихийно сложившимся из старых деревьев, давным-давно облокотившихся друг на дружку, да так и разросшихся.
Потому что теперь зима, листьев нет, ничто не кипит и не пенится.
От чужой штаб-квартиры остался остов и Даня вдруг видит лестницу, прислонённую к старому ясеню, сбоку от брошенного кем-то дивана и импровизированного столика, сооруженного из валуна – ну, и тогда вспоминает, что это же чья-то нычка, одна из важнейших тайных квартир, которые он коллекционировал прошлым летом – пока мы гуляли по АМЗ и бежит туда, к лестнице, то ли вспомнить, то ли закрепить знание…
( Collapse )
Отличие путешествий во времени и в пространстве. Традиционный летний хадж на северок вместе с Даней
Второй раз уже ездил на Северок с Даней, ему почти семь, он многое понимает, а, главное, что головаст и конституционно напоминает меня, хотя я оказался на Северке чуть позже – в девять.
Между нами, мной тогдашним и им сегодняшним – колоссальный цивилизационный разрыв, о котором точно высказался современный норвежский писатель Карл Уве Кнаусгорд:
Важно ещё и то, как две разные темы постепенно слипаются в одну – раньше поездки на Северок были отдельно, а летнее нянканье детей у бабушки на АМЗ – отдельно, но вот уже второй раз, значит, они слипаются, потому что Даня давно уже в этом романном пространстве увяз, ну, и я вместе с ним.
Слипаются хотя бы оттого, что неосознанно, видимо, я стараюсь разделить бремя хаджа с кем-то ещё: захожу к Петровне, беру с собой Полю, Олю, Даню, даже двоюродную Любу один раз захватил (точнее, она сама собой тут нарисовалась).
С одной стороны, мне важно быть с кем-то в диалоге, чтобы территория прогулки наполнялась действием: я иду и показываю, точно экскурсовод, рассказываю где что, иначе пространство хаджа начинает переполняться волнением и выхолащивается.
С другой, подельники нужны чтобы материализовать один из важнейших принципов этих поездок, мостами тянущихся в прошлое, но так его и не достигающих.
( Collapse )
Между нами, мной тогдашним и им сегодняшним – колоссальный цивилизационный разрыв, о котором точно высказался современный норвежский писатель Карл Уве Кнаусгорд:
«Я рос в семидесятые годы, а они во многом продолжали старую эпоху; мне было известно и понятно устройство бабушкиной и дедовой жизни на хуторе, укоренённое в укладе двадцатых годов, в свою очередь, заложенном во второй половине восемнадцатого века, и ещё повсюду попадались военные бункеры, брошенные всего тридцать лет назад (если пересчитать на сегодня, то это как если бы речь шла о событиях в мои семнадцать), а нынешнее поколение растёт, очевидно, в другую эпоху, в смысле ментальности отделенную от предыдущей пропастью, поэтому это поколение не поймёт, что стояло на кону для Малапарте, Селина и Гамсуна, да им это и неинтересно. Или всё тогда одно и тоже?»(203)Для Дани Северок – джунгли неразличения из повторяющихся кварталов и одинаковых домов, пространства между которыми заросли травой в рост, лебедой да крапивой. Их Даня, впрочем, тоже не различает и, кажется, не помнит, что мы тут уже когда-то были – два года назад, в его XVIII веке практически. Из-за чего с мужественностью и просто-таки безбашенностью вбегает по лестнице некогда нашего подъезда, куда мне лишний раз чтобы войти нужно как следует поднастроиться.
Важно ещё и то, как две разные темы постепенно слипаются в одну – раньше поездки на Северок были отдельно, а летнее нянканье детей у бабушки на АМЗ – отдельно, но вот уже второй раз, значит, они слипаются, потому что Даня давно уже в этом романном пространстве увяз, ну, и я вместе с ним.
Слипаются хотя бы оттого, что неосознанно, видимо, я стараюсь разделить бремя хаджа с кем-то ещё: захожу к Петровне, беру с собой Полю, Олю, Даню, даже двоюродную Любу один раз захватил (точнее, она сама собой тут нарисовалась).
С одной стороны, мне важно быть с кем-то в диалоге, чтобы территория прогулки наполнялась действием: я иду и показываю, точно экскурсовод, рассказываю где что, иначе пространство хаджа начинает переполняться волнением и выхолащивается.
С другой, подельники нужны чтобы материализовать один из важнейших принципов этих поездок, мостами тянущихся в прошлое, но так его и не достигающих.
( Collapse )
Северок глазами Леры и Надежды Петровны. Августовский хадж в необщее прошлое
Пока ехал на Северок, сгустились тучи – садился в маршрутку, надев тёмные шпионские очки, примерно в районе Чекушки (Чайковского) на лоб автобусу упали первые капли, далее понеслась круговерть.
Я еще на перекрёстке Свердловского проспекта и улицы Воровского вглядывался в фиолетовую даль городской перспективы, мысленно сетуя на загазованность – она у нас обычно всегда темнее близи, так как, если едешь из нашего посёлка в сторону центра, рано или поздно плавно въезжаешь в предгорья ЧМЗ, где всегда смог.
Но на этот раз («...ради нашей встречи, мадам...») вышел именно дождь, сломавший все мои планы – я же хотел выйти на Красного Урала, чтобы пройтись через свой двор, так как шёл я в школьную библиотеку к Петровне, а у неё гостит Лерка, до субботы (до сего-дня!) приехавшая в Россию из своих густых баварских лесов.
Значит, обратно мы пойдём вместе и в другую сторону (так оно и вышло – прошвырнувшись по Комсомольскому проспекту, на перекрестке у «отеля Виктория» перешли на Молодогвардейцев, по которой спустились до Братьев Каширина, где на нас снова накапало, то есть, проделали путь прямо противоположный нашей июльской прогулке с Олей, точно шли против часовой стрелки), так как Петровна после работы домой потянется и в «свой» [бывший] двор (написать «в свой дом» я не решился) я уже не попаду.
Но ливень, нагнавший свежести и даже сказочного морозки, вышел безжалостным, из-за чего я решил выйти не на Красного Урала, но на «Кинотеатре Победа» («Кино в нём уже давно не показывают, – уточнила Петровна, когда мы потом проходили мимо. – Один «Макдоналдс» только и остался…»), чтобы если и бежать под дождём, то бежать в школу целенаправленно и по прямой, вымокнуть меньше, хотя в моей ситуации «мёртвых стен» (то, что я называю «синдромом Монтеня», ну, или Помпей) любая тактильность – лишь в плюс.
Потому что ты уже давно не можешь пробиться здесь внутрь «жилищного фонда», к реальным излучениям реальных людей, запертых внутри конкретных квартир – место, где ты когда-то рос, отныне закрыто, запаяно и не пускает в себя, как бы ты ни старался.
Тем более, что ты не старался, не стараешься и не будешь стараться – эта жизнь более недоступна и именно в этом заключена её травмирующая привлекательность, сукровицей проступающая в будничных снах.
( Collapse )
Я еще на перекрёстке Свердловского проспекта и улицы Воровского вглядывался в фиолетовую даль городской перспективы, мысленно сетуя на загазованность – она у нас обычно всегда темнее близи, так как, если едешь из нашего посёлка в сторону центра, рано или поздно плавно въезжаешь в предгорья ЧМЗ, где всегда смог.
Но на этот раз («...ради нашей встречи, мадам...») вышел именно дождь, сломавший все мои планы – я же хотел выйти на Красного Урала, чтобы пройтись через свой двор, так как шёл я в школьную библиотеку к Петровне, а у неё гостит Лерка, до субботы (до сего-дня!) приехавшая в Россию из своих густых баварских лесов.
Значит, обратно мы пойдём вместе и в другую сторону (так оно и вышло – прошвырнувшись по Комсомольскому проспекту, на перекрестке у «отеля Виктория» перешли на Молодогвардейцев, по которой спустились до Братьев Каширина, где на нас снова накапало, то есть, проделали путь прямо противоположный нашей июльской прогулке с Олей, точно шли против часовой стрелки), так как Петровна после работы домой потянется и в «свой» [бывший] двор (написать «в свой дом» я не решился) я уже не попаду.
Но ливень, нагнавший свежести и даже сказочного морозки, вышел безжалостным, из-за чего я решил выйти не на Красного Урала, но на «Кинотеатре Победа» («Кино в нём уже давно не показывают, – уточнила Петровна, когда мы потом проходили мимо. – Один «Макдоналдс» только и остался…»), чтобы если и бежать под дождём, то бежать в школу целенаправленно и по прямой, вымокнуть меньше, хотя в моей ситуации «мёртвых стен» (то, что я называю «синдромом Монтеня», ну, или Помпей) любая тактильность – лишь в плюс.
Потому что ты уже давно не можешь пробиться здесь внутрь «жилищного фонда», к реальным излучениям реальных людей, запертых внутри конкретных квартир – место, где ты когда-то рос, отныне закрыто, запаяно и не пускает в себя, как бы ты ни старался.
Тем более, что ты не старался, не стараешься и не будешь стараться – эта жизнь более недоступна и именно в этом заключена её травмирующая привлекательность, сукровицей проступающая в будничных снах.
( Collapse )
"Учитель" Шарлотты Бронте в переводе Наталии Флейшман
Для творчества, в котором на одном из первых мест занимает всяческая уравновешенность (в том числе и композиционная, выверенная точно на аптекарских весах), у «Учителя» непропорционально затянутый эпилог.
Ведь обычно авторы любовных драм оставляют персонажей, соединившихся после многочисленных препон и испытаний, на берегу своего счастья, которое, видимо, не умеет выражать себя во внятно прорисованных мизансценах. Любая конкретика снижает не только пафос, но и компрометирует ощущение безмятежности и бесконфликтности семейной идиллии.
«Учитель» Бронте строится иначе – вознаграждение за мучения, веру и преданность должно быть предъявлено в максимально полном объёме. И не столько читателю, сколько самому автору (авторше), вероятно, не слишком уверенной в необходимости брачных уз.
Как все девочки, Шарлотта, разумеется, мечтает наряжаться в принцессу и невесту, а впереди, конечно же, её не ждёт ничего лучшего, как любимый муж, решающий бытовые, экономические и экзистенциальные вопросы своей жены, как, испокон веков, это и было положено.
Сентиментализм и романтизм, зарождающийся внутри его плавного оплавления (вполне возможно ведь сказать, что Брюссель, куда за заработками едет нищий англичанин Уильям Кримсворт, оставленный своими жадными родственниками на сиротское прозябание, это типичный для романтиков «побег в экзотические обстоятельства» – и, действительно, то, как Кримсворт воспринимает и описывает чумачедшую Бельгию [русский человек так описывал бы, ну, скажем, Молдавию], делает её каким-то странным, непроявленным до конца краем осмысленной Ойкумены), впрочем, последовательно, хотя и не всегда ожидаемо для себя, спорят с каноном.
Мне уже доводилось извлекать из одного романа Джейн Остин явно консервативную подкладку, так вот нечто схожее возникает и в «Учителе», центр которого зарезервирован за двумя частными учебными заведениями, которые утверждают не знания, но правила.
Именно жёсткие «правила пребывания» в мужском и особенно в девичьем пансионах (поначалу в комнате Уильяма, выходящей в пансионатский садик, окна заколочены досками), то есть, условия социальные, а не природные, оказываются главными препятствиями между влюблёнными.
( Collapse )
Ведь обычно авторы любовных драм оставляют персонажей, соединившихся после многочисленных препон и испытаний, на берегу своего счастья, которое, видимо, не умеет выражать себя во внятно прорисованных мизансценах. Любая конкретика снижает не только пафос, но и компрометирует ощущение безмятежности и бесконфликтности семейной идиллии.
«Учитель» Бронте строится иначе – вознаграждение за мучения, веру и преданность должно быть предъявлено в максимально полном объёме. И не столько читателю, сколько самому автору (авторше), вероятно, не слишком уверенной в необходимости брачных уз.
Как все девочки, Шарлотта, разумеется, мечтает наряжаться в принцессу и невесту, а впереди, конечно же, её не ждёт ничего лучшего, как любимый муж, решающий бытовые, экономические и экзистенциальные вопросы своей жены, как, испокон веков, это и было положено.
Сентиментализм и романтизм, зарождающийся внутри его плавного оплавления (вполне возможно ведь сказать, что Брюссель, куда за заработками едет нищий англичанин Уильям Кримсворт, оставленный своими жадными родственниками на сиротское прозябание, это типичный для романтиков «побег в экзотические обстоятельства» – и, действительно, то, как Кримсворт воспринимает и описывает чумачедшую Бельгию [русский человек так описывал бы, ну, скажем, Молдавию], делает её каким-то странным, непроявленным до конца краем осмысленной Ойкумены), впрочем, последовательно, хотя и не всегда ожидаемо для себя, спорят с каноном.
Мне уже доводилось извлекать из одного романа Джейн Остин явно консервативную подкладку, так вот нечто схожее возникает и в «Учителе», центр которого зарезервирован за двумя частными учебными заведениями, которые утверждают не знания, но правила.
Именно жёсткие «правила пребывания» в мужском и особенно в девичьем пансионах (поначалу в комнате Уильяма, выходящей в пансионатский садик, окна заколочены досками), то есть, условия социальные, а не природные, оказываются главными препятствиями между влюблёнными.
( Collapse )
Северок. Закрытая книга
Внезапно я понял (точнее, сформулировал), что попадая на Северозапад, не могу задержаться там надолго и даже не захожу ни в какие помещения, типа магазинов.
Никогда даже мысли такой не возникало, точно Северок отгорожен от меня незримым стеклом, покрыт водоотталкивающим веществом, отторгающим, заодно, и меня тоже. Это, верно, время меня так развело с этим местом, все прожитые, после Северка, годы, обстоятельства и прочая копоть опыта, оседающего на стенках машинки восприятия.
Таким веществом покрыты все транзитные зоны, типа аэропортов или салона самолёта, из которого все рвутся вытечь, стоит ему только остановиться…
Несмотря на то, что никакой гладкописи в этом мире не существует: граница февраля и марта максимально шероховата да пориста, ручьи ещё пока не бегут, но вырабатывают шугу, чтобы ледяная вода колыхалась вокруг неё. Снег становится ажурным как рваные оренбургские платки, вытертые многолетней ноской. А, главное, крайне занозист воздух, покалывающий нервные окончания. Там же теперь началась (но ещё не распустилась) распутица - самая, пожалуй, экспериментальная уличная пора, агрессивно настаивающая на своём первородстве. Первородстве, на раз забивающем тихие сумерки жилых комнат, превращённых погодой в архипелаги тепла и уюта.
Этот, ставший уже традиционным, жанр-пост (или пост-жанр: другим таким же пост-жанром оказываются описания ежегодных поездок на ЧМЗ, потоки самолётного сознания или мысли из больнички) про хадж на родину моего школьного возраста, описывает, в основном, столкновения с пространственными ощущениями, но – никогда с социальными (даже если я, как в этот раз, заходил в школу №89 и виделся с Петровной, а больше я ни с кем с контакты не вступаю), потому что преграда непреодолима. И я не знаю почему.
Можно, конечно, строить разные теории, но они, в большей степени, будут литературой. Невозможно представить, чтобы здесь, в Коробке № 2 или её окрестностях у меня появились самостийные дела, требующие сесть на трамвай или на троллейбус (да и, хотя бы, на сороковую маршрутку) – по аналогии с тем, как я езжу на ЧМЗ, но тут – или ЧМЗ или Северок, где никаких особенно продвинутых больниц нет, а та что есть («Скорая помощь») всегда была общегородским пугалом и страшилкой.
Я не могу придумать тут, а районе «Красного Лимба», как первоначально я назвал свою новую книжку, никаких дел, особенно после смерти Нины Михайловны Ворошниной, к которой я мог взойти на третий этаж и оказаться там, внутри.
Хоть нарочно новые знакомства заводи.
Но ты же знаешь, что я противник всего нарочного – всё должно развиваться без нажима и малейшего принуждения с какой бы то ни было стороны, ибо любой напряг чреват любыми последствиями (чудовищно, что о существовании этого фундаментального онтологического правила не знают политики и начальники), искажением уже не реальности даже, но имманентного космогонического порядка.
Больше всего, конечно, фиксируешься на невозможности зайти в свой первый подъезд – летом он был ещё открыт, окна на всех площадках оказались без стекол ещё со времён падения болида, а во время последнего капитального ремонта, видимо, по стенам синего (снизу) и голубого (сверху) цвета пустили трафарет с наивным, совершенно дурацким цветком, символизирующим местную инфантильность, постепенно превращающуюся в не менее мощные заброшенность и отрешённость.
Так, может быть, именно за этими манифестациями покоя и смирения меня и тянет в этот квартал, стоящий на границе «города» и «деревни»?
( Collapse )
Никогда даже мысли такой не возникало, точно Северок отгорожен от меня незримым стеклом, покрыт водоотталкивающим веществом, отторгающим, заодно, и меня тоже. Это, верно, время меня так развело с этим местом, все прожитые, после Северка, годы, обстоятельства и прочая копоть опыта, оседающего на стенках машинки восприятия.
Таким веществом покрыты все транзитные зоны, типа аэропортов или салона самолёта, из которого все рвутся вытечь, стоит ему только остановиться…
Несмотря на то, что никакой гладкописи в этом мире не существует: граница февраля и марта максимально шероховата да пориста, ручьи ещё пока не бегут, но вырабатывают шугу, чтобы ледяная вода колыхалась вокруг неё. Снег становится ажурным как рваные оренбургские платки, вытертые многолетней ноской. А, главное, крайне занозист воздух, покалывающий нервные окончания. Там же теперь началась (но ещё не распустилась) распутица - самая, пожалуй, экспериментальная уличная пора, агрессивно настаивающая на своём первородстве. Первородстве, на раз забивающем тихие сумерки жилых комнат, превращённых погодой в архипелаги тепла и уюта.
Этот, ставший уже традиционным, жанр-пост (или пост-жанр: другим таким же пост-жанром оказываются описания ежегодных поездок на ЧМЗ, потоки самолётного сознания или мысли из больнички) про хадж на родину моего школьного возраста, описывает, в основном, столкновения с пространственными ощущениями, но – никогда с социальными (даже если я, как в этот раз, заходил в школу №89 и виделся с Петровной, а больше я ни с кем с контакты не вступаю), потому что преграда непреодолима. И я не знаю почему.
Можно, конечно, строить разные теории, но они, в большей степени, будут литературой. Невозможно представить, чтобы здесь, в Коробке № 2 или её окрестностях у меня появились самостийные дела, требующие сесть на трамвай или на троллейбус (да и, хотя бы, на сороковую маршрутку) – по аналогии с тем, как я езжу на ЧМЗ, но тут – или ЧМЗ или Северок, где никаких особенно продвинутых больниц нет, а та что есть («Скорая помощь») всегда была общегородским пугалом и страшилкой.
Я не могу придумать тут, а районе «Красного Лимба», как первоначально я назвал свою новую книжку, никаких дел, особенно после смерти Нины Михайловны Ворошниной, к которой я мог взойти на третий этаж и оказаться там, внутри.
Хоть нарочно новые знакомства заводи.
Но ты же знаешь, что я противник всего нарочного – всё должно развиваться без нажима и малейшего принуждения с какой бы то ни было стороны, ибо любой напряг чреват любыми последствиями (чудовищно, что о существовании этого фундаментального онтологического правила не знают политики и начальники), искажением уже не реальности даже, но имманентного космогонического порядка.
Больше всего, конечно, фиксируешься на невозможности зайти в свой первый подъезд – летом он был ещё открыт, окна на всех площадках оказались без стекол ещё со времён падения болида, а во время последнего капитального ремонта, видимо, по стенам синего (снизу) и голубого (сверху) цвета пустили трафарет с наивным, совершенно дурацким цветком, символизирующим местную инфантильность, постепенно превращающуюся в не менее мощные заброшенность и отрешённость.
Так, может быть, именно за этими манифестациями покоя и смирения меня и тянет в этот квартал, стоящий на границе «города» и «деревни»?
( Collapse )
