Category: литература

Category was added automatically. Read all entries about "литература".

Метро

Мои твиты начала лета. Москва, Сокол/Аэропорт

  • Пн, 12:57: В холодном доме от холода становится немного сумеречно
  • Вт, 05:55: Литература - то, что остаётся
  • Вт, 14:28: Критик Ольга Брагина прочла "Красную точку" и "Желание быть городом", две мои книги, вышедшие в прошлом году как единый текст. Раньше я думал, что одновременный выход - случайное совпадение, но Ольга показала своей рецензией, что очень даже закономерное. https://t.co/GOLAcN6rtz
  • Чт, 12:39: Из майских заморозков выкарабкиваемся как из ухаба, как из подзатянувшейся низины.
  • Чт, 12:43: Есть ли какие-то методики борьбы с собой, когда на протяжении достаточно долгого времени начинаешь томиться непреодолимым желанием прикупить какую-то совершенно ненужную вещь, вроде дорогущего каталога давным-давно прошедшей выставки?
  • Пт, 10:59: Точка в конце вечности. Татьяна Веретенова о моём романе "Красная точка", 24.04.2021
  • Пт, 18:32: По странной ассоциативной прихоти, прохладные дни напоминают неспешные будни туберкулезного санатория...
  • Пт, 18:34: Твиттер - соцсеть для [некоммуникабельных] интровертов.
  • Пн, 09:16: Нечаянно наелся на ночь. До самого утра снилась Белоруссия. Думал запытают напрочь.
  • Чт, 15:44: Вышел новый, 35-ый, номер журнала "Комментарии" (главред А. Давыдов), посвященный ковиду и пандемии. Открывается он беседой с Е. Петровской, а дальше - большой фрагмент моего прошлогоднего коронанарратива. Компания в журнале подобралась чудесная, кстати. https://t.co/SweLEAiZu4


    • ( Collapse )
Лимонов

Точка в конце вечности. Татьяна Веретенова о моём романе "Красная точка", 24.04.2021

Младшеклассник Вася смотрит на красную точку, приклеенную на стекло окна, чтобы он мог делать упражнения для улучшения слабого зрения. Окно это на первом этаже пятиэтажки на окраине Чердачинска (даже не замаскированного Челябинска); время - конец 70-х. Так начинается роман Дмитрия Бавильского. Сразу скажу, что автор очевидным образом не стремился "рассказать историю": детство и юность Васи Бочкова - повод "подумать" о доставшемся ему времени.

Открыв книгу, вы увидите прежде всего не роман, а предваряющие его отзывы критиков, и это, признаюсь, очень удобно (издательство Эксмо, делайте так почаще). На самый первый взгляд (когда вы еще только раздумываете читать/не читать, купить/не купить), может показаться, что перед вами традиционный реалистический роман. Но! "Этот текст - не то, на что он похож", - предупреждает критик Ольга Балла уже на первой странице. "Читатель, пытающийся уловить ее суть каким-нибудь из традиционных сачков, - промахнется. … Это не роман воспитания… Это не критика советского опыта и уж тем более не ностальгия по нему… Это не история личных смыслов, не автобиография…" Главный герой Вася Бочков, по ее мнению, "человек без свойств", задуман абсолютно прозрачным: как средство наблюдения", а главным интересом автора становятся "взаимоотношения человека и времени". (По прочтении и с тем и с другим сложно не согласиться.) Критик Елена Иваницкая тоже предупреждает: "Творческое мышление Дмитрия Бавильского - это глубина и еще раз глубина, сложность и тонкость, пристальность и чуткость". Так что, читатели, будьте готовы к многоплановости и многоуровневости.

И даже после критических отзывов начинается не собственно текст романа, а авторское вступление, предуведомление (не пролог - он будет следующим) под названием "Пока все дома", которое начинается с серьезного заявления: "Для того чтобы начать писать роман, главную книгу жизни, нужно было снять квартиру на последнем этаже". ("Главная книга жизни" - не что-нибудь!) В 19 маленьких главках - и авторское кредо, и про поиск идеальной структуры текста, и про дистанцирование от московской суеты, и возвращение в двор своего детства и съем квартиры в этом дворе. И далее о том, как автор начинает писать роман в этой временной квартире: "Я пишу "Красную точку" каждый день. Встаю рано, завариваю крепкий чай. Пью его с сахаром: питаю голову. Неспешно, не торопясь, понемногу переделывая каждую страницу. Часто хожу в душ. Сижу до обеда…. "Красная точка" становится все толще и ярче, несмотря на круглосуточный шум взбесившегося лифта… Несмотря на картонные стены, пропускающие не только звуки и запахи незримых жизней, но и чужую карму. За чем, собственно я сюда и приехал. Видно, своей не хватает". И вдруг признается: "На самом деле не приехал и не заселился. Только собираюсь, а все, что написано раньше, я поднаврал. Художественный вымысел." Вот так. Если вдруг вам показалось, что перед вами пока еще текст документальный и доверительно распахивающий двери художественной мастерской автора - ан нет! Будь начеку, читатель! Ты уже втянут в художественный вымысел и, да, похоже имеешь дело с недостоверным рассказчиком, который еще не раз будет сам себя хватать за руку и ловить на недостоверности. (См, например, примечание на стр. 213: "Еще одна явная историческая неправда: ранние стихи Иосифа Бродского (Маруся цитирует стихотворение "Холмы") не были доступны тогда не то что Тургояк, но вообще никому".) И подобные, да и всякие другие, игры продолжаются на протяжении всего текста. (О, призрак постмодернизма!)
И короткая цитата из вступления, определяющая авторские намерения (решайте сами - верить или нет): "Писать следует о том, что хорошо знаешь. Например, о себе. Надоели искусственные конструкции, похожие на шахматы: они больше не работают. Их тяговая сила иссякла, и они больше не способны увлечь людей…. всю сознательную жизнь ищешь структуру своей главной книги, способной объять необъятное".

( Collapse )
Лимонов

Карта Памяти. О.Брагина о моих книгах "Красная точка", "Желание быть городом". Литерратура, 01.06.21

(О книгах: Дмитрий Бавильский. Красная точка. М: ЭКСМО, 2020; Дмитрий Бавильский. Желание быть городом. Итальянский травелог эпохи Твиттера в шести частях и тридцати пяти городах. М: Новое литературное обозрение, 2020.)

Прустовская карта перемещений в пространстве памяти и в пространстве географическом, Чердачинск (в котором угадывается Челябинск) 80-х, застой, переходящий в свободу, слом парадигмы, и путешествие по Италии, традиционный для русской культуры Гранд Тур, осуществленный в эпоху твиттера, развернутые культурологические экскурсы «по горячим следам», можно ли вернуться к себе прежнему, можно ли сохранить в темпоритме XXI века хрупкую культуру Средневековья, как память об умершем друге, верно ли, что литература, как Бог, сохраняет всё.

Дмитрий Бавильский. Красная точка. М: ЭКСМО, 2020.
Это не Сван у герцогини Германтской, это мальчик Вася в уральском городе начала восьмидесятых, он тянется к богатствам библиотеки фантастики в книжном шкафу отца одноклассницы, выходит из эпохи застоя в «андроповщину» (в кинотеатре люди в штатском устраивают форменный допрос зрителей, юный прогульщик сообщает, что на второй смене), потом перестройка, самодеятельный театр «Полет», бизнесмены в банях с заветренной селедкой под шубой и салатом «Мимоза», развал Союза, возможность поехать на фестиваль в Москву под угрозой из-за штурма Белого дома, герой взрослеет вместе со своей страной, потерянные иллюзии, ведущие в никуда романы, одних уж нет, а те далече.

«Поначалу было даже неважно, что говорят недруги социалистической цивилизации, какие идеологически отравленные стрелы пускают через радиоэфир, гораздо важнее казалось сидеть вместе с отцом в тихой комнате, с одним-единственным источником света и звука, сочащегося из обжитого ими угла.
Уже скоро ночные бдения превратились в ритуал, появились любимые голоса (Жанны Владимирской, читавшей «Вторую книгу» Надежды Яковлевны, Сергея Юрьенена, плывшего «С другого берега» «Поверх барьеров», глубокий баритон Сергея Довлатова, запыхавшуюся скороговорку Солженицына и его бесконечного «Красного колеса») и обряды перескакивания с места на место в начале каждого часа, когда глушилки прекращали выть и, если найти правильное место, очередные новости можно было прослушать практически без помех».

( Collapse )
Лимонов

"Преступление и наказание" Ф. М. Достоевского: 2. Презумпция виновности

Возникают такие тексты, разумеется, из самотерапии – «Преступление и наказание» ведь, прежде всего, самоописание автора, прекрасно знающего себе цену и строящего отвлечённую идеологическую и сюжетную конструкцию на основе собственного опыта.

Все эти бесконечные раскольниковские тремоло касаются Достоевского во-первых, а уже потом, во-вторых, всех остальных, такой пронзительности результат (пронзительность и искренность – разные явления) достигается лишь когда писатель сам себя лечит, когда желает самому себе нанести пользу и внутреннее выздоровление (то есть, выравнивание самооценки): самыми убедительными текстуальными ходами и решениями являются те, что ближе всего автору, лежащие рядом, без какой бы то ни было дистанции.

Когда, буквально руку протяни, трепещет самое важное и дорогое. Теплое и живое, берущее максимально за душу. Забирающую всё авторское существо до полного его перерождения.

*
Рефрен про «тварь я дрожащая или право имею», сформулированный психолингвистически единым фразеологическим сращением поверх буквального смысла, из тех самых «строчек страсти», что преследуют годами, оформившись в непролазные колеи внутри извилин, из которых сам на сам выбраться невозможно и нужна уже «помощь клуба», чтобы распутаться с самим собой.

*
Неслучайно ведь, что для Порфирия Петровича, главной уликой против Раскольникова является статья Родиона Романовича об особенных людях, имеющих право на преступление.

В ней преступник, разумеется, проговаривается о намерениях и Порфирию остаётся лишь правильно считать (трактовать, интерпретировать) написанное, опрокинув тезисы тексты в реальную жизнь. Применив ее к конкретному человеку. К её автору.

Следователь узнает об этом тексте Раскольникова намного раньше, чем знакомится с самим автором – как это и положено внимательному российскому читателю, который почитывает то, что писатель пописывает.

Думаю, что ФМ проводил такую параллель (между письмом и преступлением) намеренно: ему, хлебом не корми, нравилось проговариваться.


( Collapse )
Лимонов

"Преступление и наказание" Ф. М. Достоевского: 1. Родовая травма

Сюжетное движение «Преступление и наказания» напоминает балет: в основе его – плавная метаморфоза обратного превращения кафкианского жука в Грегора Замзу. Вновь в человека.

*
Правда, в этот раз «Преступление и наказание» захотелось перечесть не из-за опыта Кафки, но для воссоздания, прежде всего, фона – густого симфонического облака, где, с одной стороны, существует город, с другой – ансамбль солистов.

В ситуации, когда с главным героем всё понятно заранее (Раскольников – это человек, убивающий старушку из-за неправильных идей, раскаивающийся и идущий за это на каторгу), интереснее вспомнить побочные темы и то, какую особенную, параллельную реальность они сплетают.

*
Мармеладов. Разумихин. Лужин. Свидригайлов. Зосимов и Замётов…
Да и самого Раскольникова тоже происходит много чего интересного – раз уж ФМ выбрал главным медиумом именно его.

*
«Преступление и наказание» – отчётливо мужской роман: женские образы обтекают мужские, оставляя рядом с ними недораскрашенные пустоты.

Женщин здесь используют и даже убивают для того, чтобы окончательно совпасть с гомогенной средой – городом, где все люди чужие друг другу, используют друг друга, из-за чего проиграть (Тот же Раскольников играет со всеми ещё до убийства процентщицы – кажется, только азарт и способен внушить его лихорадочному сознанию остатки осторожности) означает стать кем-то иным. Женщиной.

Вот как и почему возникает важность Евангелия, в котором нет ни эллина, ни иудея.

( Collapse )
Лимонов

Интервью Артему Комарову для "Excellent", 22. 03. 2021: «Писать для меня означает жить для других…»



Дмитрий, для начала поздравляю с выходом отличной книги - романа «Красная точка». Если верить фейсбуку, вы проживаете в Челябинске. Что лично вам, как писателю, дал период вынужденного затворничества из-за пандемии коронавируса?

Если учесть, что творчество – не самоцель, но способ стать лучше, то карантин и самоукорот, длинной уже более года, замечательный способ «вернуться к себе».

Жизнь в пандемию требует действительно творческого подхода и можно работать не сублимированные формы самосовершенствования, но самыми что ни на есть непосредственными, жизненными.

Творчество помогает, в том числе, преодолевать несвободу социальных форматов, которыми существование современного человека просто-таки забито по гланды, точно мы на ленте конвейера живем, едем куда-то без возможности сделать шаг в сторону.

Эпидемия ковида отменила массу условностей, которые еще позавчера казались жизненно важными. И тут обнаружилось, что многие не выносят пустых дней и тишины внутри себя, им ее нечем заполнить.

Другие воспользовались длительной отсрочкой, чтоб заняться давно откладываемыми делами, но главное в том, что скучный 2020-ый ценен сам по себе – как возможность выскользнуть из-под диктата обязательств «взрослой жизни».

Мне кажется, потомки будут завидовать нам из-за возможности провести такую прорву времени сугубо для себя и своих близких. В нормированном социуме отпуск редко длиться больше двух недель, а тут такой роскошный подарок судьбы, позволяющий не изводить себя регулярной работой (писать для меня означает жить для других), а «просто жить», ради самой этой жизни...

Кстати, почему такое интересное название – «Красная точка»? Точка накаливания, имеется в виду, в узловом моменте 1978-1999 годов или нечто другое?

Все детали этой книги сконструированы таким образом, чтобы избежать единого прочтения.

Возможно, я имел ввиду конец эпохи или то, что все очень красиво закончилось («красный» - это ведь в русском еще и «красивый»). Если внимательно следить за развитием этой метафоры в тексте, то все начинается с красной точки на стекле окна, с которой занимается главной герой Вася Бочков, а заканчивается лазерной указкой, которой незнакомый школьник следит из окна за повзрослевшим Бочковым.

Все начинается с перемены оптики, которая может быть связана с взрослением Васи и осознанием им себя и своего места в мире, а, может быть, с изменением того, что принято называть «общественно-политической ситуацией».

Когда страна, еще вчера намертво зацементированная в своих границах, казавшихся вечными, сорвалась в смертельное пике. И никто не знал куда все это движется.

Текст должен подсказать читателю индивидуальную трактовку - для меня эта непредсказуемость и есть самое ценное в расчетах восприятия текста, делающее читателя единомышленником автора.

Можно сказать, я коллекционирую нестандартные, неформатные трактовки своих книг...

( Collapse )
Хельсинки

"Некрополь", книга воспоминаний и размышлений Владислава Ходасевича

Книгу Ходасевича, вышедшую за три месяца до его смерти, осенью 1939 года, следует воспринимать и использовать как «ввод в тему».

Читая «Некрополь» перед знакомством с всем прочим корпусом мемуаров о главных харизматиках Серебряного века – книг Ирины Одоевцевой «На берегах Невы» и, разумеется, продолжение их «На берегах Сены», воспоминаний ее мужа Георгия Иванова «Китайские зимы», а также «Курсив мой» Ирины Берберовой.

Будь моя воля, я б поместил их под одной обложкой, где «Некрополь», состоящий из десяти небольших очерков (подавляющее большинство их выросло из некрологов, то есть, написаны они были «по делу», мимо личной повестки дня автора, который вынужден выныривать каждый раз из собственных обстоятельств для того, чтобы отвлечься на общественно важную, с его точки зрения, новость) выступал в роли предисловия.

Тем более, что более объёмная книга Берберовой – расширение первоначальных тезисов и импульсов, содержащихся в компактных, но сверхплотных текстах Ходасевича, человека сдержанного, по многим отзывам, и даже суховатого.

У Ходасевича бытовых подробностей и фактуры немного, куда важнее концептуальный портрет в жанре «подведения итогов»: память жанра некролога и поминального очерка (особенно показательно это выглядит в главке, посвященной Есенину) оказывается родовой травмой дискурса, где важнее всего точная и чёткая оценка человека и его творчества…

…где творчество, разумеется, важнее быта, иначе бы от, скажем, Брюсова и Белого вообще ничего хорошего не осталось.

Оно, вроде как, и верно, так как что нам Гекуба: так-то люди проживали собственные жизни, не считая себя обязанными кому-то нравиться.

Тем более, каким-то там потомкам, непроницаемым в пространстве.

На это Ходасевич в первом же очерке («Конец Ренаты»), посвященного Нине Петровской, возлюбленной и музе Бальмонта, Брюсова и Белого, ставшей прототипом главной героини романа «Огненный ангел», погибшей от избыточной впечатлительности, объясняет на первой же странице:

«Символисты не хотели отделять писателя от человека, литературную биографию от личной. Символизм не хотел быть только художественной школой, литературным течением. Все время он прорывался стать жизненно-творческим методом, и в том была его глубочайшая, быть может невоплотимая правда, но в постоянном стремлении к этой правде протекла, в сущности, вся его история. Это был ряд попыток, порой истинно героических, – найти сплав жизни и творчества, своего рода философский камень искусства. Символизм упорно искал в своей середе гения, который сумел бы слить жизнь и творчество воедино. Мы знаем теперь, что гений такой не явился, формула не была открыта. Дело свелось к тому, что история символистов превратилось в историю разбитых жизней, а их творчество как бы недовоплотилось: часть творческой энергии и часть внутреннего опыта воплощалась в писаниях, а часть недовоплощалась, утекала в жизнь, как утекает электричество при недостаточной изоляции…» (35 – 36)

( Collapse )
Хельсинки

Тимур Василенко о моей венецианской повести "Разбитое зеркало" из книги "Музей воды" (2016)

Подзаголовок "Разбитого зеркала" гласит, что это "венецианская повесть". Автор (в ЖЖ paslen) определил это сочинение как "внезапно разросшееся предисловие к венецианскому травелогу", что формально верно - это начало его книги "Музей воды. Венецианский дневник эпохи Твиттера", откуда я ее и взял, решив, что всю книгу читать не хочу, а эта вещица, сверстанная в виде книжечки карманного формата, всего-то не полных девяносто страниц, вполне может жить в кармане куртки и годится для чтения в обрывках времени - не зря же в заголовке полной книги упомянут твиттер.

Во-первых, ни фига это не повесть! Это сочинение мимо жанров, свободно с ними играющее, не увлекаясь ни одним из них более поверхностного взгляда, намека на узнавание.
Во-вторых, для чтения в клочках времени она очень даже годится - тут нет сюжета, за которым надо следить, нет красот и изысков языка, скорее даже язык старается казаться незаметным, типа "не обращайте на меня внимания, я тут чисто служебно, буковки в гладком порядке выстроить".

Из сказанного может сложиться впечатление, что эта книга как бы не существует - и это очень верное впечатление. Действительно, чтение этой книги сродни медитации, когда не можешь сказать, что ты только что читал, что там происходило (и происходило ли?), но ты уже во власти игры ассоциаций. Эта книга - мощный ассоциациоген.

При этом у меня есть ощущение, даже уверенность, что я понимаю эти ассоциации, даже понимаю примерно так же, как автор.

Дело в том, что мы одного поколения, поэтому социальный и исторический бэкграунд схож, эта схожесть срабатывает неосознанно, как узнавание.
Не знаю, читателям других поколений будет ли интересна эта книга, индуцирует ли в их головах какие ассоциации?
Но уж точно в своем поколении автор найдет своих читателей.

( Collapse )
Хельсинки

Перечитывая "Клима Самгина" (6): том третий, глава четвёртая

Самгин – единственный в книге, кто не теряет здравомыслия внутри рассыпающегося, пористого времени и кто не обольщается демонами эпохи.

Возможно, от того, что он единственный, кого Горький показывает изнутри – отстраненным, отчужденным, двух станов не бойцом.
Хотя и поведенчески это прослеживается тоже: например, Клим никогда не кричит.

«Под одним письмом ко мне Лютов подписался: «Московский, первой гильдии, лишний человек». Россия, как знаешь, изобилует лишними людями. Были из дворян лишние, те – каялись, вот явились кающиеся купцы. Стреляются. Недавно в Москве трое сразу – двое мужчин и девица Грибова. Все – богатых купеческих семей. Один – Тарасов – очень даровитый. В массе буржуазия наша невежественна и как будто не уверена в прочности своего бытия. Много нервнобольных…» (4, 454/455)

Клим – фланер, «полый человек», соглядатай, попутчик, «объясняющий господин», то есть, человек прохладный и въедливый.
Гипертрофированное чувствилище.
Лишний человек.
Аллегория трезвости. Заторможенной неврастеничности. Одинокости. Нездешности.
Самгин – патентованный декадент, конечно.
"Человек культуры", человек явно неудачливый, впрочем, как и все остальные, угодившие в полосу эпохи перемен.
Неудачливый, хотя до времени кажущийся неуязвимым. Явно чужой.

*

То, что Клима постоянно принимают за того, кем он не является – вундеркиндом, революционером, большевиком, подпольщиком, террористом, мыслителем, писателем, любовником Марины Зотовой – не проблема Клима.

*

Странно, что его писательская карьера ограничилась заметками и рецензиями в газете отчима, куда Самгин писал непродолжительный период, да после забросил за ненадобностью – ведь жизнь его наособицу и между всех течений и струй идеально иллюстрирует техники писательского остранения. Человек, написавший хотя бы одну «большую книгу» обречен существовать в режиме «умер и подглядывает», автоматически переходя в агрегатное состояние «не здесь», не с нами.

Впрочем, в этом не будет ничего странного, если учесть, что Клим Самгин – теневая сторона автора, изображающего себя с подветренной, неконкретной стороны.

И потому полностью лишающий alter ego литературы.
Остаются только замыслы, которым не дано осуществиться.
Более того, они и были задуманы принципиально неосуществимыми.

«Надо сравнить «Бесов» Достоевского с «Мелким бесом». Мне пора писать книгу. Я озаглавлю ее «Жизнь и мысль». Книга о насилии мысли над жизнью никем еще не написана, – книга о свободе жизни…» (4, 587)

( Collapse )
Лимонов

"Смешивать, но не взбалтывать". Моя рецензия на роман "Риф" Алексея Поляринова. "УГ", 02. 03. 2021

Роман «Риф» Алексея Поляринова, изданный «Эксмо» в серии «Inspiria», показывает обычную жизнь в непривычном свете

Этот роман отлично придуман и хорошо исполнен – небывальщина его четко вписана в актуальную повседневность и весьма узнаваема.

Несмотря на то, что Поляринов создает явно вымышленную конструкцию, рассчитанную и сыгранную им как по нотам, умный и наблюдательный авторский взгляд ваяет мизансцены и даже целые сюжетные линии из сцепления правдоподобных деталей.
Я было волновался за финал, ибо в таких вот «шахматных» композициях частности, как правило, больше целого и им трудно сойтись в финальном пасьянсе, но кода у Поляринова такая же, как и все здесь остальное: мастеровитая, спокойная, впечатляющая.

Впрочем, самым эффектными мне показалась первая сотня страниц, пока не очень ясно куда автор ведет.

Дело в том, что в «Рифе» три главные героини из разных частей света и поначалу истории их рассказываются по кругу.

Позже, когда обстоятельства Тани, Ли и Киры начинают сближаться, перетекая друг в друга, и даже перекрещиваться, четкий порядок кругов, по которому движется повествование, начинает ломаться.

Дело не в нарушении симметрии, а в состоянии неопределенности, подталкивающей читателя к повышенному вниманию.

Так уж устроена «воспринительная машинка» нашего чтения, требующая обязательно определить текст на ту или иную жанровую полку.
Пока этого не произошло, восприятие мечется, подыскивая текущему чтению самые разные жанровые оболочки.

Поначалу «Риф» может показаться отмороженным триллером.
Или же фэнтази, наподобие «Последнего времени» Шамиля Идиатуллина.
Ну, или же резким социально-реалистическим высказыванием, проистекающим сразу на паре параллельных вселенных, как это любят переводные беллетристы, у которых Поляринов многому научился.

Вот и филологический роман «Грифоны охраняют лиру» Александра Соболева, вышедший в самом конце года (у «Рифа» есть с ним сюжетные пересечения), устроен таким ловким образом, что его неопределенность тревожит и лишает нас комфорта до последней страницы.

Но книга Соболева принадлежит к тому виду беллетристики, которые Умберто Эко относит к «открытым структурам», тогда как Поляринов работает отчетливо «закрытую» структуру, где все ружья должны обязательно выстрелить.

( Collapse )