Помимо вороха соблазнов и перспектив, способных сразить любого российского писателя наповал, Семён Юльевич Мирский обладал двумя безусловными особенностями биографии, делавшими его неповторимо чудесным.
Во-первых, у него был домик в Комбре, недалеко от той самой усадьбы, что Пруст описал под именем «дома тётушки Леонии». Мирский приобрел его в зрелом возрасте и выбор его был литературно осознан.
Во-вторых, работая в парижской редакции радио «Свобода/Свободная Европа», Семён постоянно встречался там с редактором румынской студии, находившейся на соседнем этаже – Эмилем Чораном.
Пересекались они, чаще всего, в лифте, говорили, в основном, о футболе.
Мирский потом говорил мне, что и подумать тогда не мог, что этот скромный и тихий человек – великий философ и один из самых выдающихся модернистов, от которого, получается, меня отделяло всего одно рукопожатие.
Однажды Семён уже был при смерти, когда на несколько месяцев внезапно впал в кому или в летаргический сон, не помню точного диагноза, потому что начинал говорить Мирский охотно, но после впадал в какую-то задумчивость, переходил с одной темы на другую, так как тем у него действительно всегда было много, а вот виделись мы не так, чтобы часто.
Он был высокий, элегантный, в длинном плаще и в шляпе; как написал Митя Волчек в своем некрологе, всех в Париже знавший и много с кем пересекавшийся, даже друживший (на предложение заняться мемуарами Семён только лукаво посмеивался одними глазами), похожий немного то ли на Евтушенко, то ли на сына Набокова, а когда он рассказывал мне про кому, я сразу представил его лежащим на высоких подушках именно в комнате тётушки Леонии, так как спал-то он тогда, конечно, в Комбре.
Я ещё тогда поразился этому обстоятельству, долго думал потом – а что ему сказали на работе, когда он выпал из ежедневного процесса надолго?
Почему позволили вернуться в редакцию после столь длительного перерыва?
Я же тогда не знал ещё его значения и о значимости его уникальных знаний и достоинств, которыми он не особенно фехтовал, но, при необходимости, конечно, делал видимыми.
Например, когда ему нужно было очаровать очередного молодого автора.
В своем травелоге известный писатель и культуролог по-новому рассказывает о тридцати пяти итальянских городах и даже о Венеции, о которой, кажется, всем известно все.
«Внизу, где обрыв как отрыв и закат занялся, расстилается такая панорама (она ж тут повсюду — стоит только к краю городской стены подойти, и будет тебе и Брейгель, и Перуджино, и Рафаэль с Леонардо), что, кажется, в ней живет какой-то совсем уж горний мир», - пишет он об Орвьето.
Вообще, всегда испытываешь опаску и уважение по отношению к автору, взявшемуся писать об Италии. Ну что еще не написано, что можно добавить нового? Впрочем, Дмитрий Бавильский за поверхностной новизной не гонится - гораздо важнее для него уловить то, что мелькает в сознании путешественника, когда он смотрит на здания и пейзажи, которые представлял по книгам и картинам, и «два образа — заочный, предумышленный и непосредственно данный в ощущениях — начинают спорить меж собой». Которая Италия правильная - та, что возникала в чистоте воображения при чтении Павла Муратова, или та, что раздражает путаницей автобусных маршрутов, необходимостью разбираться в бытовых особенностях путешествия, которые так же невозможно игнорировать, как красоту мозаик Равенны, в которых чувствуется «с одной стороны, какая-то бессодержательная древность, укутанная самой что ни на есть «мглой веков», с другой — идеальная свежесть и яркость словно бы вчера законченных монументальных панно»? И что важнее записать - свои сиюминутные впечатления или последующие размышления об увиденном?
Пт, 15:09: Наконец, решиться и перечитать "Три мушкетёра" со всеми его продолжениями...
Пт, 17:27: В книге моих итальянских дневников 560 страниц, на сайте НЛО она продаётся со скидкой за 576 рублей. То есть, практически, по рублю за страницу. У тех, кто ждал, надеялся и верил, следил, клялся и божился выпал шанс осуществить давно чаемое. https://www.nlobooks.ru/books/otdelnye_izdaniya/22270/
Пт, 18:19: Венецианов - русский Пьеро делла Франческа, "Иван Грозный и сын его Иван" Репина - русский вариант "Данаи" (хоть тициановской, хоть рубенсовской, хоть рембрандтовской)... Ну, и "Пьета" заодно. Пьета по-русски.
Сб, 17:46: Слушал и смотрел в дождь "Пелиаса и Мелизанду", которую Дмитрий Черников поставил в Цюрихской опере, полностью перекроив сюжет, сделав главными героями психоаналитика и его подопечную, съехавшую с катушек. Если что, запись будет до вечера воскресения:Слушал и смотрел в дождь "Пелиаса и Мелизанду", которую Дмитрий Черников поставил в Цюрихской опере, полностью перекроив сюжет, сделав главными героями психоаналитика и его подопечную, съехавшую с катушек. Если что, запись будет до вечера воскресения:
Чт, 01:34: Под утро работается особенно хорошо и сосредоточенно не потому, что, наконец, поймал мысль, ритм или ещё чего, просто это начался еще совсем новый день - и ты оседлал его молодость и напор, которых давно уже нет у себя самого.
Пт, 23:30: Десятилетиями я только и делал, что «подавал надежды», пока не вырос, незаметно даже для себя и теперь про меня так, видимо, уже не скажешь. Из-за чего я теперь не знаю, кто я, в каком статусе и чего могу от себя ждать.
Гипотеза про Пола Боулза заключается в том, что он всегда пишет не то, что держит в голове – по каким-то личным и эстетическим причинам он выбирает себе именно такую тактику расхождения, нуждающуюся в перпендикуляре между тем, что есть и тем, что в голове держится.
Это позволяет ему миновать бинарные оппозиции, когда следующий абзац необязательно вытекает из предыдущего, при том, что причинно-следственные связи простраиваются железобетонно – как те самые несущие стены здания, что вообще нельзя трогать.
Просто до поры, до времени они скрываются повествованием, замаскированным под вялое бормотание, чтобы эффектно, по-шекспировски практически, выстрелить в финале.
Ну, и нарастить объём с помощью дополнительной суггестии, работающей на максимальное расхождение между фабулой и сюжетом, которые надо же обосновать и так обметать, чтобы читатель выдохнул от неожиданности (идеально если он будет постоянно выдыхать над тем, что пропустил, как это положено, например, в детективном жанре, где самые важные предметы и улики кладутся на самое заметное место, но упоминаются в проброс).
Потому что фабулы в «Пусть льёт» едва хватает на полноценную новеллу – а чтобы размотать его на широкоформат (в нынешней беллетристике именно рассказ тянет на сценарий для фильма, тогда как роман растягивается уже на сериал, протяжённостью не менее сезона) нужны какие-то дополнительные вложения.
Суггестия идеально к этому подходит, если учесть, что одна из важнейших тем писателя – зависание в полнейшей неопределённости, когда персонажу кажется, что он находится на границе миров, но роковую черту ещё не перешёл, хотя все вешки им давным-давно пройдены.
В предисловии, написанном тридцать лет спустя (и содержащем основополагающие спойлеры, из-за чего начинаешь понимать, что нарратив здесь не самое важное), Боулз упоминает фразу из дневников Кафки, описывающую общее направление рассказа в трех, по крайней мере, (до «Вверху мира» я пока не добрался) его романах:
«Начиная с определенной точки возвращение невозможно. Это и есть точка, которой надо достичь…»
Почему надо?
Чтобы вышел «Шекспир» финала, на который и намекает название книги, взятое, вместе с эпиграфом, из «Макбета». Это, в том числе, означает, что убийство в романе неизбежно, его ждёшь с самого начала – с того самого момента, когда безработный нью-йоркский клерк Даер, от отчаянья польстившийся на предложение друга-детства присоединиться к его туристической фирме в Марокко, пребывает в Танжер, где особой [конвенциональной] работы для нет и никогда не было.
Ну понятно, что Италия настолько уже изъезжена и иссмотрена, до такой уже степени перегружена чужими (бросающимися в глаза вместо самой страны, выдающими себя за нее) толкованиями, что ездят туда, а люди наиболее думающие, и критичные особенно, - давно уже не ради не самой, а чтобы с ее помощью, при ее посредстве понять и рассмотреть что-нибудь вовсе другое. И не обязательно себя, как тоже слишком давно и типично делают путешественники. А вот, например, «меланхолию и чувство недостаточности современного человека», его цифровое восприятие, судьбы России… (все это в качестве предметов рассмотрения в книге обещает нам аннотация).
И что, думаете, Дмитрий Бавильский такого не делает? Делает, и еще как, и говорит (а больше показывает самим устройством текстов) об этих предметах весьма много дельного. Только вот поступает он, кажется, хитрее всех, берущихся ныне писать, во-первых, на итальянские темы, во-вторых, о своих перемещениях в пространстве и об отношениях с ним вообще. А уж о последнем текстов сегодня в таком избытке, что и само издавшее том Бавильского «Новое литературное обозрение», стремясь, видимо, внести хоть какой-то порядок в это хаотичное изобилие, завело у себя специальную серию для них - «Письма русского путешественника». Правда, «Желание быть городом» в эту серию не уместилось, и явно не потому, что в нем шесть сотен страниц. По крайней мере, не в первую очередь поэтому.
Бавильский сделал (выберем этот глагол, избегая совсем уж умозрительного «выстроил», обычно этот автор склонен к органичному выращиванию своих текстов, впрочем… при внимательном всматривании одно другому не противоречит) книгу, намеренно рассчитанную на прочтение несколькими способами (а лучше всеми вместе), и все будут правильными. К слову, мне показалось до обидного несправедливым представление автора в начале книги как «известного блогера, писателя» - в таком порядке, даже если он так представил себя сам. Он прежде всего писатель (независимо от того, принимают ли его тексты в результате облик книг, которые можно поставить на полку), потому что в отличие от блогера, простодушно и по большому счету не обязательно фиксирующего протекающую мимо реальность, принципиально создает сложные, умышленные конструкции для улавливания этой реальности и ее рассмотрения.
Многофункциональные оптические приборы. Книга об итальянском путешествии - ярчайший пример таковых, хоть исследуй на нем особенности их построения. Заинтересованный читатель помнит вышедший в 2016‑м «Музей воды»: похожим образом устроенный, с помощью новейших гаджетов выстроенный дневник-травелог Бавильского о единственном городе - Венеции. Та книжка была среди прочего лабораторией приемов и испытательным их полигоном. Техники наблюдения, описания, осмысления, отработанные в венецианской экспедиции, автор теперь развивает, усложняет, уточняет на куда более обширном материале.
Сб, 00:23: Подавляемое число культурной критики (литературной тоже) имеет принципиально ретроспективный характер. То есть, опирается на уже существующие мнения, вот как Шерлок Холмс, постфактум объясняя вынесенные раннее оценки. И только единицы не ждут, когда им подскажут, что модно и круто
Пн, 01:45:Ночная мгла в мае ненадолго беспросветна, но в ней, где-то внутри, постоянно щебечет птица словно бы в этой темноте дырочку сверлит насквозь.
Пн, 19:33: Внезапно услышал в телевизоре умилительные интонации в сельскохозяйственном репортаже: "А если спаржу сразу с грядки отправить в магазин, то мы получим вкус, знакомый с детства..." Интересно, конечно, чьё это детство прошло не с черемшой даже, но со спаржей?!
Вт, 08:57: Мальчик, похожий на некрасивую девочку.
Ср, 07:09: Выдающееся литературно: чаще всего называться безусловной литературой может быть только выдающийся (неповторимый, важный) текст. Все прочее - ситуация.
Чт, 02:58: Кошки ходят на улицу как на службу. Ну, а потом отсыпаются с ощущением хорошо исполненной работы. С чувством выполненного долга.
Вт, 19:19: В самый зной внутри головы возникает как бы теневой предбанник, который следует настоятельно оберегать от прямых лучей жара. В тёмной комнате копится и коптится тяжесть, к вечеру изматывающая до состояния ниже нуля. А с утра строительство бытовки возобновляется по новой...
С «Огненным ангелом» «Серебряным голубем» у меня странная загогулина вышла – мне не хочется о нём писать.
Я и читал-то с прохладцей, надолго отвлекаясь на иные тексты, хотя мемуары "Начало века», а также «Между двух революций» воспринимались отлично и готовился я к чтению романа Белого весьма последовательно более полугода, регулярно начитывая монографии (вот они действительно интересные), хотя не могу сказать, что «Голубь» не зашёл – в том-то и дело, что пока читаешь, нравится и, вроде как, увлечён даже, несмотря на все стилистические выкрутасы, которые, если внимательно отнестись, тоже ведь не просто так, а определённый, психоделический нарратив нагнетают, но стоит отвлечься – и книга пропадает, будто бы её и не было вовсе.
Значит ли это, что, если по Гарольду Блуму, то она – «вещь своего времени» и теперь нужна лишь памятником эпохи?
Нет, вроде, роман жив, поскольку именно психоделическая подкладка, состоящая из чередующихся наплывов ритмической прозы, сменяемой сказовой, постоянными перепадами внутреннего стилистического давления, делает текст если не окончательно живым, то уж точно перманентно гальванизируемым.
И тут, думается, важно найти максимально правильный жанровый прототип, позволивший бы не расплескивать силу своего чтения на какие-то дополнительные поиски определений, но сразу направить её по единственно верному руслу.
Вероятно, чтение моё (как и восприятие книги) вышло таким безрезультативным как раз поэтому – слишком уж много потратил я на предварительную арт-подготовку.
Практически идеальный роман, который понравился мне гораздо сильнее всем известного «Под покровом небес», не слишком удачно экранизированного Бернардо Бертолуччи под бессмертную музыку Руичи Сакамото.
В нем, разумеется, меньше кинематографического движения и фабульного раздолья, зато больше «психологии» и подтекстов, которые, совсем как у «Хемингуэя», делают сюжет дырявым и совсем уже непредсказуемым.
В этом, кстати, и состоит один из главных приемов Пола Боулза – разрывать цепочки связей между причинами и следствиями, создавая иероглифы нарративных линий, подвисающих посреди, казалось бы, несущественных деталей.
Деталей много, но связи между ними ослаблены, из-за чего они постоянно как бы натыкаются друг на друга (или же длятся, ради того, чтобы длиться), подобно главным персонажам (второстепенные-то всегда идеально расставлены по местам).
В самом начале «Дома Паука» меланхолический мальчик Амар, бедняк, живущий в марокканском Фесе, ни с того, ни с сего предлагает соседскому пареньку Мохаммеду взять на прокат велики и съездить искупаться к ближайшему водоёму.
Амар мыкается по медине, не знает куда приткнуться, денег нет даже на обувь, случайно встречается с Мохаммедом, который ему никто.
Жара в Северной Африке стоит невыносимая, к тому же начинается восстание за независимость Марокко от Франции, где националисты также опасны, как колонизаторы, из-за чего аборигены живут словно между чумой и холерой.
Мальчики берут велосипеды и едут, купаются, а потом начинают драться «до первой крови».
И это совершенно не вытекает из того, что предшествовало поездке или купанию.
Кстати, дальше действия Амара, ближе к финалу прибившегося к иностранцам, не комментируются: читатель волен сам придумать объяснение тому, что происходит.
Тем более, что в паломничестве Амара с друзьями, сбежавшими из осаждённого города в святые места, Мохаммед возникает вновь, как ни в чём не бывало и Амар предлагает ему присоединится к компании.
