Category: литература

Category was added automatically. Read all entries about "литература".

Паслен

Твиты конца сентября и начала октября. В Чердачинске книжная ярмарка и бабье лето, туман. Кнаусгор

  • Пт, 17:50: Понял, наконец, что мне не нравятся (и возмущают) люди, позирующие в гигиенических масках. Продолжается эпидемия ковида, средства защиты стали важной частью нашей жизни. Вас могут застать в маске, вынудить надеть ее, но когда в ней добровольно позируют, она превращается в намордник.
  • Пт, 19:33: Рецензия Игоря Гулина на мой роман "Красная точка" в "Коммерсантъ/Weekwnd", 25.09.2020 https://t.co/exeNZZfuKk
  • Сб, 07:26: Коллекционирование книг - неосознанный способ собирания себя, проекция особенностей собственного разума вовне.
  • Сб, 09:16: Мой роман «Красная точка» продаётся на «Озоне» с титром «Бестселлер». Ну, а «Желание быть городом» на «Озоне» попросту закончилась. https://t.co/cWBkdjYPUx
  • Вс, 00:01: Мой телефон сегодня впервые сам сделал снимок. https://t.co/FIn81N9CaO
  • Вс, 13:18: Бабье лето у нас.
  • Пн, 20:10: Полдень осени.
  • Пн, 20:13: Видимо, теперь России настала пора и Армению потерять.
  • Вт, 00:24: Заказал книги в «Озоне», что значит: пандемия вынуждает остаться меня на Урале ещё, быть может, на месяц... книжки читать.
  • Вт, 18:32: Огурцы не знают, что растут для людей.
  • Вт, 19:19: Бабье лето это когда тепло только на солнце, а в тени - зима уже практически. Зато солнца пока много и оно отчаянно яркое. С каждым днём яркости, правда, меньше, а отчаянья все больше и больше. Но пока ещё греет...
  • Ср, 03:48: Раз в году посёлок накрывает такой густой туман, что конденсат капает с ночных деревьев, точно последок дождя или же железнодорожная вода. Чаще всего, туман приходит в сентябре, визуальной репетицией зимы, чтобы показать, что вот теперь-то уже точно все: лета будто и не бывало...


    • ( Collapse )
Лимонов

Мое эссе об Отто Вейнингере, написанное к его 140-летию. "Учительская газета" от 13.10.2020

Август Стриндберг настолько высоко ценил Отто Вейнингера и всячески солидаризовался с его отношением к женщинами, что Карл Ясперс, описывая психическую болезнь шведского классика, раскрывает некоторые особенности его мизогении и тяги к суицидальности, через биографические и идеологические параллели с автором книги «Пол и характер».

В монографии «Стриндберг и Ван Гог» Ясперс цитирует из Стриндберга, к примеру, такое: «Вейнингер скрепил свою веру смертью; “примерно в 1880 году, оставшись наедине с моим “открытием”, я был близок к тому, чтобы сделать то же. Это не точка зрения, это открытие и Вейнингер был первооткрывателем.”
Несколько позже он пишет: “Странный, загадочный человек этот Вейнингер!... А судьба Вейнингера? Он что, выдал тайны богов? Похитил огонь?”…»

В письме Эмилю Шерингу, Стриндберг объяснял, что Вейнингеру удалось решить одну из самых трудных мировых проблем – «женский вопрос». Но ведь не только его.

Предположение о всеобщей бисексуальности принято приписывать Зигмунду Фрейду, хотя вообще-то идея о человеке, как арене столкновения «мужского» и «женского» оказывается, прежде всего, основным тезисом книги «Пол и характер. Принципиальное исследование» (1902) именно Отто Вейнингера.

Всех людей он поделил на линейку промежуточных типов, чьи характеры и поведение зависят от соотношения полов внутри одного, отдельно взятого, существа.
Конечно, теперь такие умозаключения кажутся общими местами, так как давно усвоены мировой культурой (в том числе массовой), однако важно осознавать: именно Вейнингер стоит у истоков интереса к «вопросам пола», этих коренных дискуссий Серебряного века, перевернувших положения не только социологии и антропологии, но также политики и медицины.

( Collapse )
Хельсинки

"Из ворот тюрьмы"... Роман Ивана Тургенева "Дым"

Что может интересовать нас в старомодных книгах позавчерашнего столетья? Особенно после того, как из них давным-давно испарилась жгучая актуальность, которой в «Дыму», из-за «карикатурного плана», может быть, больше, чем в предыдущих тургеневских романах?

Потомкам важна, видимо, основная фигура сюжета, являющаяся у классиков (оттого и в каноне, что умеют выйти «за скобки времени») самодостаточной и взятая вне остальных составляющих – то, насколько правдиво и психологически правдоподобно, насколько точно он извивается.

Примерно так Дмитрий Писарев и объяснял в «Старом барстве» очарование только что вышедших первых томов «Войны и мира»: «Эта правда, бьющая живым ключом из самих фактов, эта правда, прорывающаяся помимо личных симпатий и убеждений рассказчика, особенно драгоценна по своей неотразимой убедительности…», IV, 371

Злоба дня связана с политикой и общественными новостями, с изменениями и появлением новых реалий, отлавливание которых когда-то считалось особой доблестью.

Ведь еще в 1976-м году, когда выходило собрание сочинений Тургенева, которым я теперь пользуюсь, комментарии его полностью солидаризовались с прочтением «Дыма», предложенным Дмитрием Писаревым, как если и не единственно возможным, то преимущественно правильным.

В открытом письме Тургеневу, спрашивавшему мнения о только что вышедшем «Дыме», революционно-демократический критик, незадолго до своей трагической гибели, вспоминал Базарова, который, будь именно он типологическим предшественником Литвинова, мог бы выразить авторскую задачу служения родине с большей определённостью.
«Вы смотрите на явления русской жизни глазами Литвинова, вы подводите итоги с его точки зрения, вы делаете его центром и героем романа, а ведь Литвинов – это тот самый друг Аркадий Николаевич, которого Базаров безуспешно просил не говорить красиво. Чтобы осмотреться и ориентироваться, вы становитесь на эту рыхлую муравьиную кочку, между тем как в вашем распоряжении находится настоящая каланча, которую вы же сами открыли и описали…», IV, 424 Вот и Григорий Евлампиевич Благосветов, критик демократического направления (учитель дочки Герцена и один из участников «Земли и воли», погуглите), под псевдонимом Г. Лукин возмущался тем, что Тургенев «опустился до точки зрения Литвинова, заслонив правдиво-реалистическое изображение социальных конфликтов эпохи романической историей бесцветного “героя” романа…» (IV, 456)

Современникам люто не нравится демонстративно заурядный Литвинов, захваченный своими любовными страстями, явно ведь мелкобуржуазными и непристойными, хотя от резонеров, вроде Рудина или Базарова, именно он отличается реальной пользой, приносимой им людям, а также гипертрофированной честностью, едва не приведшей его к гибели.
Ведь «людям положительным, вроде Литвинова, не следовало бы увлекаться страстью; она нарушает самый смысл их жизни», 133
«Сам Литвинов хотя кончил тем, что отдал большую часть земли крестьянам исполу, т.е. обратился к убогому, первобытному хозяйству, однако кой в чем успел: возобновил фабрику, завел крошечную ферму с пятью вольнонаемными работниками, – а перебывало их у него целых сорок, – расплатился с главными частными долгами… И дух в нем окреп: он снова стал походить на прежнего Литвинова», 161
Это похоже на гипноз и на заговор чувств, но с тех пор «Дым» так ведь и воспринимался не очерком бешеной (безумной, безграничной) страсти в духе Пруста, но как антилиберальный и антидемократический памфлет, полный идейных противоречий.

Хотя, если совсем уж честно, то читателей в «Дыме» привлекали отнюдь не карикатуры на членов «кружка Огарёва» и «мысль народная», но вполне конкретная история о разрушительной силе любви.

( Collapse )
Лимонов

Двухтомник мемуаров Александра Гладкова "Мейерхольд" с включением "Встреч с Пастернаком", 1990

Обожаю находить в интернет-книжных дешевые шедевры. Накопишь таких раритетов на бесплатную доставку и выписываешь для долгих осенних вечеров, так как на карантине вечера удлиняются прямо пропорционально количеству выявленных случаев заражения…

…а ведь впереди ещё зима, целая, и пока невредимая, вот и следует запасаться, пока трамваи ходят.

За дневниками Александра Гладкова (главная известность которого заключается в пьесе «Давным-давно», посвящённой девице-гусару, тому самому мюзиклу, который Эльдар Рязанов превратил в «Гусарскую балладу» с участием поручика Ржевского) я слежу с тех пор, как «Новый мир» распечатывает их время от времени.

Гладков (однофамильство с одиозным Фёдором сыграло ему неловкую службу, поскольку для своего интереса поначалу нужно преодолеть внутренний барьер, связанный с неприятным фонетическими ассоциациями) умер в 1976-м, самые крутые его дневники относятся к 30-м, когда, в самый пик сталинского террора, он писал то, что думает, а потом его мать закапывала опасные странички в огороде.

«Новый мир» неоднократно (и даже "из номера в номер") печатал записи застойных лет, так же масса публикаций была в питерской «Неве» (а также в «Знамени» и в «Звезде»), из-за чего корпус опубликованных бумаг рассеян и не производит должного впечатления.

Тем более, что тетрадей из «Невы» в сети, кажется, нет, а искать подборки хорошего, но редкого теперь питерского журнала – отдельный и нелегкий труд, этим следует озадачиваться отдельно и целенаправленно, а как этим заняться, если и на более существенные вопросы времени не хватает?

Никак.

В этом, кстати, я и вижу основную проблему Александра Гладкова и авторов, ему подобных – коренных, принимаемых за пристяжных, коим обстоятельства и время не сформировали автономных ниш.

Ну, то есть, сначала, для полного успеха предприятия, должна прийти Сюзан Зонтаг и объяснить, что это круто и почему.

Рабы фонетики, мы все заворожённо глядим в Наполеоны на западные имена и беспечно пропускаем отечественных авторов, которые в разы круче и крупнее модных фигур автофикшн.

В Росси нет ни Зонтаг, ни людей, обладающих минимальным авторитетом, позволяющим делать и шерить подобные неочевидные открытия: критика наша, блогеры и обозреватели способны вышивать только по чужой канве и с другого голоса, лишь после того, как некто скинет им (или же продемонстрирует) намёк на понимание, проделав какую-то предварительную работу.

Сами и от своего имени мы подобную работу делать не умеем, даже если хотим, из-за чего застой в нашей культуре будет вечным: «Новый мир», как и «Нева», спокойно и безгласно давным-давно делают высококлассные публикации из архива Гладкова и они годами томятся без какого бы то ни было заинтересованного внимания.

( Collapse )
Лимонов

Роман Ивана Тургенева "Отцы и дети"

Три романа (из шести написанных Тургеневым) начинаются летом, три – в конце весны («Отцы и дети» – весенний текст), чтобы равно развиваться, упираясь в холода, в ненастье и в снег: за исключением эпилога, подводящего итоги персонажных траекторий с отрывом от производства основного нарратива, тургеневские повествования оказываются куском цельного, непрерывного сюжета, схватывающего важнейшие (или же переломные для судеб главных героев) события жизни тех или фигур, более всего необходимых автору, устраивающему охоту за новыми типами.

Переломные события в этих жизнях важны не сами по себе (хотя, они, чаще всего связанные с любовными переживаниями, лучше всего востребованными «нетребовательной публикой», воспитанной безыдейной беллетристикой), но как фон и способ для развёрнутых манифестаций – изложения взглядов и намерений, которыми творческая активность «лишнего человека», чаще всего, и исчерпывается.

Сладкоречивый Рудин прожигает существование попусту, хотя и гибнет на парижских баррикадах. Лаврецкий запирает себя внутри былых воспоминаний, духовно почив раньше физической смерти. Инсаров надрывается в чахотке и умирает в Венеции, сподобившись разве что на тайную женитьбу и умыкание невесты у её богатых родителей.

Схожую историю имеет и Базаров, говорящий сплошными манифестами (именно категоричность его и вызывает постоянные споры с окружающими, в конечном счёте, доводящая его до дуэли с братом хозяина усадьбы, где он гостит весьма продолжительное время, таким образом, сводя фабулу книги к анекдоту), когда не расчленяет лягушек и не собирает гербарии.

Все воспринимают Базарова будущим гением, способным совершить для людей много хорошего (а он и сам о себе точно такого же мнения, из-за чего кривляется и кокетничает без конца, так, до какой-то отчаянной неловкости, сильно корёжит его от осознания собственной правоты и непреходящего величия), но столкнувшись с первым же реальным случаем из деревенской практики (вскрытие трупа мужика, умершего от тифа), Базаров заражается через случайную ранку и умирает.

Перед этим, правда, он, как и все прочие персонажи Тургенева, проходит чрез «очистительное горнило» любви к Одинцовой – она отказывает Базарову, во имя потенциального чувства к его товарищу Аркадию Кирсанову, который, в свою очередь, выбирает Катю, младшую сестру Одинцовой, постоянно краснеющую скромницу.

Но после того, как Аркадий делает предложение Кате, Одинцова спохватывается.
Да уже поздно.

( Collapse )
Лимонов

Роман Ивана Тургенева "Накануне"

Отчётливый и повторяющийся формат, созданный Тургеневым, хочется обозвать евророманом, судьбоносным словечком, введённым Сергеем Юрьененом в конце ХХ века.

И «Рудин», которым писатель дебютировал как романист, и «Дворянское гнездо», который он евророман углубил и закрепил и, особенно, «Накануне», который только по нашей безграмотности и отсутствию любопытства не числится «Смертью в Венеции» по-русски, во-первых, стремительно сюжетны: нарратив в этих книгах либерален и последовательно однолинеен, а, во-вторых, они приятно компакты, проглатываются за вечер, максимум, за два.

То есть, словно бы специально созданы (а они ведь и были специально созданы) для «журнального нумера», заточенные под определенные шрифты, сорта бумаги, страниц, нуждающихся в разрезании и под определённый стиль чтения – в тех самых поместьях и усадебках, которые Тургенев живописал.

В-третьих, подобно Пелевину, ценность этих романов первоначально исходила из нахождения и фиксации того нового, что происходило на писательско-читательских глазах, вместе с изменением общественной формации, мутировавшей от одного императора к другому, от феодализма к капитализму.

Как можно выявить и показать новое?

Противопоставить ему «старое» через выпуклость и заострение (это лучше всего «Отцы и дети» показывают, которые я сейчас читаю), причём сшибка эта должна быть мгновенной, вот примерно как отбросанная тень…

…из-за чего в метод и в формат тургеневского евроромана входит то, что я называю для себя «ползунками» или «ползучими оппозициями»: стоит только автору ввести пример одного идейного или персонажного полюса, как следом за этим, прямо вот тут же, вводится совершенно другой.

Романы Тургенева, вдоволь хлебнувшего в сороковые годы гегелевской диалектики, сформировавшей его мировоззрение и, таким образом, осознанно/неосознанные «творческие подходы» (ведь мы именно в юности особенно восприимчивы к идеям, как чужим, так и своим собственным, порожденным влиянием), постоянно проводит параллели и отрицания отрицания, именно их и укладывая в основу архитектурных решений.

Ползунки подобны плющу, вьющемуся вокруг да около подобий и бинарных оппозиций, особенно когда «злоба дня» (находок, ставших общим местом и ушедших ниже уровня культурного моря эволюции российского общества) уходит и становится незаметной.

Ведь после Тургенева столько уже в нашей общей истории было и столько всего произошло, встало очевидным и стёрлось до полного неразличения, что осталось одно лишь «акварельное» тургеневское письмо и ничего более.

( Collapse )
Паслен

Мои твиты начала осени. Чердачинск

  • Пт, 19:46: Нашел какое-то бесконечное количество роликов "норвежского телевидения" с многочасовым перестуком железнодорожных колёс. Целая инфраструктура с разной скоростью и видами из окна, а воздействие, вне привычного контекста, действительно психоделическое. https://www.youtube.com/watch?v=TUp754Ug6c8
  • Пн, 04:33: Татуировка - предательство в отношении самого себя и всегда взгляд со стороны, когда Другие оказываются важнее.
  • Вс, 00:14: Мне нравится как в этом году отсутсвует граница между августом и сентябрем: вот как жили раньше, так и теперь живем...
  • Вс, 00:40: Возможно ещё и такое разделение: литература теперь - то, что пишут для себя; если для других (то есть, под «конвенцию» и априорный «договор» с читателем) - то это уже беллетристика.
  • Вт, 18:20: "Страдание занимает в нас не больше места, чем сколько мы ему предоставляем..." "Опыты" Мишеля Монтеня, 1, 74
  • Ср, 00:09: Вышел посредине ночи вынести мусор, на улице тепло, цветы вокруг, вишни и ягоды. Только голова знает, что это уже не лето, мы на территории осени, недалеко до ненастья, промозглых дождей и первого снега. Вот, примерно, как можно объяснить мой возраст в 52 полных года...
  • Чт, 22:28: Который вечер в Чердачинске разлито в воздухе парное молоко. Это все ещё так лето догорает. Хотя бы потому, что бабье-то должно быть отделено от сезонного тепла прослойкой дождей, а осадков с августа не проливалось. Мы жадные и ещё дополнительно бабье лето ждём. Потом. Попозже...
  • Пт, 02:44: Написал про новый, ещё не вышедший, роман Михаила Гиголашвили, который ответственно считаю его лучшей книгой. https://t.co/egRtKqHzf2
  • Вс, 02:03: Внезапно поймал, что смена погоды, времени года, пейзажа за окном, вызывает у меня те же чувства, что и эмоции или жесты любимых существ, - умиление.
  • Вс, 02:15: Старики спят так беспокойно... Совсем вот как дети...


( Collapse )
Паслен

Рецензия Игоря Гулина на мой роман "Красная точка" в "Коммерсантъ/Weekеnd", 25.09.2020

Практически любой разговор о прозаике и критике Дмитрии Бавильском начинается с того, что он автор чрезвычайно плодовитый. Романы, повести, травелоги, сборники эссе, книги бесед с композиторами и художниками — всего этого много, и оттого отдельные вещи немного теряются в потоке. Между тем о романе «Красная точка» сам Бавильский пишет как о «книге своей жизни». Насколько это определение всерьез, сказать сложно. Возможно, это условность, элемент жанровой игры: Бавильский ставит задачу написать собственные «В поисках утраченного времени», задача эта требует грандиозности если не реализации, то хотя бы самого замаха. Впрочем, амбиции моментально разбиваются комической фактурой: вместо Франции прекрасной эпохи здесь — неказистая реальность российской провинции последней четверти прошлого века.

Время действия — примерно с конца 1970-х по конец 1990-х, место — родной для Бавильского Челябинск (в романе он называется Чердачинском). Главный персонаж Вася Бочков — задумчивый, слегка отстраненный мальчик — скорее не герой, а наблюдатель (в том числе и за течением собственной жизни). В этом смысле реальность, в которой он растет, органична ему: в ней мало что происходит, время почти стоит, его можно медленно обводить глазами и ощупывать. Это и происходит в первой половине романа.

Обаяние «Красной точки» во многом держится на внимании к самой фактуре позднего застоя с очередями и собраниями, ленивым сбором макулатуры, вездесущим культом Пугачевой и во многом подобным ему культом Тарковского, вяло умирающими генсеками, обсессивным коллекционированием разного рода чепухи, ночным прослушиванием «голосов», погоней за дефицитом. Весь этот мир не вызывает тут ни ностальгии, ни ненависти, и оттого выглядит по-настоящему живым. Однако вместе с этой исторической конкретностью действует в общем-то вполне вневременное ощущение детства как волшебной эпохи — состояния ожидания неясного чуда, превращающего любую будто бы непригодную для того реальность в магический мир. В этой первой части есть ряд сюжетов (прежде всего дружба героя с соседками — лукавой Марусей, простоватой Светкой и жеманной Инной), но они не то чтобы очень важны, едва проступают.

( Collapse )
Хельсинки

Моё эссе о "Коке", новом, ещё не вышедшем, романе Михаила Гиголашвили. Logos Review of books 09/2020

Начиная рецензию, ее автор, прежде всего, должен решить для себя вопрос внутренней позиции — пишет он для того, кто книгу уже прочел, или для того, кто только собирается (вариант: не собирается, но расширяет кругозор) с ней ознакомиться, ибо от этого зависит количество и качество раскрытия фабулы в очерке. То, что на языке современных критиков называется «спойлер».

Еще Марк Бент, мой университетский профессор по зарубежной литературе, сформулировал: плохой рецензент, которому нечего сказать о произведении или у которого нет пока мнения о новинке, прячется за пересказом.

Самостоятельность суждений определяется объемом пересказанных сюжетных линий, их удельным весом в общей конструкции критического отклика.

Наконец, тем, насколько служебен рецензионный пересказ — иногда без него обойтись весьма сложно.

Мне сейчас проще и определяться не нужно — новый роман Михаила Гиголашвили еще не вышел, и почти никто не знает о его содержании. На момент сдачи газеты в печать, книга эта имеет рабочее название «Кока» (и целый набор служебных вариантов), хотя уже сейчас понятно, что рассказу о грузинском наркомане Коке, поначалу застрявшем в Амстердаме без паспорта, похищенном гангстером с неслучайным погонялом Сатана, среди таких же торчков, как и он сам, предстоит долгая и яркая судьба.

Автор пяти авантюрно-лингвистических романов, один лучше другого (а его «Чертово колесо» некоторые критики и вовсе называют «главной книгой десятилетия»), Михаил Гиголашвили написал самый острый и яркий свой текст.
Подлинный шедевр зрелого мастерства и безупречного творческого расчета.

Логика кайфа

Кока из людей, которые плывут по течению, ну или волочатся вслед за собственным существованием: обстоятельства обтекают их, зачем-то, для чего-то сохраняя. Все выпавшие на свою долю приключения и испытания Кока переносит со стоицизмом, вообще-то мало свойственным современным людям, к тому же воспитанным в центре небольшой, но столицы. Фаталист, он воспринимает мир как данность, поначалу прикладывая массу титанических усилий не для самосохранения, но, напротив, саморазрушения ради.
Испытывал ли Кока ненависть или злость к Сатане? Нет. Он воспринимал его, как явление природы, как дождь, гром, ветер, которые надо пережить. Не станешь же протестовать против града или стегать ремнем лужи, как стегал море царь Ксеркс (почему-то именно этот эпизод любила поминать бабушка, когда хотела пристыдить Коку за безделье). Вообще Кока был незлобив, но порой чувствовал в себе два существа: одно — обычное, дневное, спокойное. А вот другое существо — злобное, сердитое, черное, слепое, ночное — иногда взрывается, вырывается наружу внезапно, в секунду раздуваясь и заслоняя весь мир…
Роман Гиголашвили начинается с описания обыденного дня страдальца, под завязку заполненного суетой по добыванию дозы насущной.

Поражают чудеса отваги и предприимчивости человека, практически равнодушного к иным сторонам существования. Ломка сбивает таких, как Кока, в стада торчков, неприкаянных, но дико инициативных.
Буквально готовых на все.

( Collapse )