Category: искусство
70 кадров Основного проекта Московской международной биеннале современного искусства, открытой в ГТГ
Выставка "Константин Истомин. Цвет в окне" в Инженерном корпусе Третьяковской галереи
Челябинский Торговый центр (ТЦ). Материалы для атласа аутентичных ландшафтов
Туман в сентябре. Чедачинский оммаж Джойс Теннесон
Мои августовские твиты из Чердачинска
- Чт, 22:55: В Чердачинске похолодало до +12 и ночь мгновенно растянулась до каких-то позднеосенних величин: вот и август, самое любимое времечко кода.
- Пт, 14:57: Рубрика ежемесячных наблюдений за тем, что в окне, вышла за сотню выпусков, так что можно уже всякие закономерности выводить. Одна из них - у июля самые красивые облака летом. Хотя бы от того, что август начался дождями и небо затянуто монотонной ряской. А вот в июле над посёлком было где разгуляться.
- Пт, 23:02: Перечитываю "Господа Головлёвы" и не перестаю удивляться нашей расточительности: ведь с таким выдающимся Салтыковым-Щедриным нам никакой Кафка не нужен.
- Вс, 22:59: Разница в том, что зиму мы переживаем вместе и как-то слаженно: общими усилиями ждём весны, когда снег сойдёт, трава пробьётся, станет теплее... А вот лето у каждого своё, потому что оно про свободу и индивидуальность, про кто во что горазд. Конечно, и зимой многие умудряются жить вне расписания, но не так массово и, что ли, радикально, как если уже тепло и можно делать всё, что угодно душе и телу. Вчера на самом пике июльской духоты, видел красивую девушку, укутанную в полосатый шарф. Шёл на почту за письмами Пруста, а она вынырнула из переулка, зябко кутаясь в невидимые меха - на её календаре, скорее всего, осень потому что летом возможно вообще всё, кроме Деда Мороза. В отличие от той же зимы, катящей к весне как по рельсам.
- Вс, 15:51: После жаркого дня, когда вечерняя температура резко падает, тепло выходит из черепной коробки так долго и плавно, что хочется написать "покидает" её, а тело всё ещё продолжает "бежать" по инерции внутри непрекращающегося зноя, даже если уже давно лёг у ночника и читаешь нечто прохладное, а вся горячка осталась за открытым окном. Нынешнее лето совсем уже скромное, неказистое: и каждый день лета как последний день лета, точно потом начнутся дни без счёта и имени: какие-то анонимные, полустёртые, безграничные, изнутри выбеленные дни...
- Пн, 16:07: ""Когда бы люди хотели вместо того, чтобы спасти мир, спасать себя, вместо того, чтобы освобождать человечество, себя освобождать - как много бы они сделали для спасения мира и для освобождения человека..."
А. Герцен "С того берега", 1855 - Чт, 19:56: "Европа больна, - это правда, но не бойтесь, чтоб она умерла: её болезнь от избытка здоровья, от избытка жизненных сил; это болезнь временная, это кризис внутренней, подземной борьбы старого с новым; это - усилие отрешиться от общественных оснований средних веков и заменить их основаниями, на разуме и натуре человека основанными..." В. Белинский, 1844
- Пт, 14:45: Яблоко упало ночью на подоконник. Мгновенный шум, будто лезет кто, осень уже, что ли? Если в июле всё цветет буреломом, к началу августа устаканивается равновесие зрелости - каждая травинка и каждый цветок (куст, дерево, ветка), из тех что выжили после жары и бурь, отдельно. Каждое видно и посчитать можно. Было бы желание. Но желания нет - когда лето не соответствует своему темпераменту (не жарко, не холодно и дожди идут по краешку, словно бы стараясь не задеть огороды) подступает безвременье - пустая ниша, обнажающая рельеф дня.
- Вт, 13:59: Лена увезла детей на неделю к озеру в дом отдыха. Дом опустел, ходим неприкаянные - как те самые кошки, у которых котят разобрали и они никак к этому привыкнуть не могут.
- Вт, 21:25: Раскладываю по углам яблочную падалицу, из-за чего комнаты, настаивая ароматы, словно бы начинают плыть... https://t.co/jtozEkCY8O
( Collapse )
Роман М. Е. Салтыкова-Щедрина "Господа Головлёвы"
Ближе всего к Иудушке Головлёву стоит, конечно же, Плюшкин.
Хотя существенна разница взглядов: Плюшкин показан со стороны – Чичиков ненадолго заехал в поместье к Плюшкину, попал внутрь хором на некоторое время, тогда как жизнь Иудушки раскрывается Салтыковым изнутри и будто бы на микроскопическом уровне.
Правда, психоанализ ещё не сформулирован, поэтому техники проникновения «под кожу», свойственные модернизму, писателю ещё не доступны, но он и из того, что есть, использует максимум, прокладывая дорогу Достоевскому, идущему следом.
Чтобы потом оказаться в тени его идей, харизмы и бороды.
Салтыкову не повезло с внешностью на хрестоматийных портретах, ассоциирующихся у нас с безнадёгой уроков литературы, тусклым светом и спертыми запахами, полуслучайным выбором текстов для школьной программы.
Возможно, дело в непрописанности контекста, ну, или в неподготовленности школьников к восприятию микста карикатурных и сказовых интонаций этого русского смешения Диккенса с Кафкой, но в восприятии искусство Салтыкова кажется непреодолимо мутным препятствием, для восприятия которого нужно набраться храбрости и терпения.
Вот даже просто, чтобы взять в руки том и «приступить к чтению», которое требует, де, продираться сквозь сложноподчинённые, громоздкие конструкции с неявным выхлопом и зиянием в конце тоннеля.
Одышливым, непрозрачным, болезненно депрессивным, лишённым всякого общественного идеала или, хотя бы, намёка на оптимизм.
К Салтыкову сложно подобрать ключ, видимо, из-за того, что нынешний темп восприятия не совпадает с тогдашним, фельетонно-неторопливым, нужно же ещё совпасть для чего-то с медленным и неочевидным разворачиванием авторской мысли через избыточные нарративные конструкции, которые ведь, совсем как в сказках, которые Салтыков тоже писал, норовят повториться по несколько раз.
Но зачем? Для чего?
Кажется, восприятие писателя губит как раз эта самая неочевидность, важнейшей причиной вставая на пути к желанию прочесть что-то из Салтыкова…
…хотя если держать в голове, что в России ничего не меняется, то может оказаться, что Салтыков-Щедрин то ли поднялся, то ли опустился к самым первоосновам химической таблицы элементов, составивших своеобразие земли Русской.
Переборешь проклятье, войдёшь в чужой мир, а Салтыков-то, оказывается, наипрозрачный, затейливо и усложнёно устроенный, когда сложность эта, без малейшего перехлёста, раскрывается во благо тексту, а не вопреки.
( Collapse )
Хотя существенна разница взглядов: Плюшкин показан со стороны – Чичиков ненадолго заехал в поместье к Плюшкину, попал внутрь хором на некоторое время, тогда как жизнь Иудушки раскрывается Салтыковым изнутри и будто бы на микроскопическом уровне.
Правда, психоанализ ещё не сформулирован, поэтому техники проникновения «под кожу», свойственные модернизму, писателю ещё не доступны, но он и из того, что есть, использует максимум, прокладывая дорогу Достоевскому, идущему следом.
Чтобы потом оказаться в тени его идей, харизмы и бороды.
Салтыкову не повезло с внешностью на хрестоматийных портретах, ассоциирующихся у нас с безнадёгой уроков литературы, тусклым светом и спертыми запахами, полуслучайным выбором текстов для школьной программы.
Возможно, дело в непрописанности контекста, ну, или в неподготовленности школьников к восприятию микста карикатурных и сказовых интонаций этого русского смешения Диккенса с Кафкой, но в восприятии искусство Салтыкова кажется непреодолимо мутным препятствием, для восприятия которого нужно набраться храбрости и терпения.
Вот даже просто, чтобы взять в руки том и «приступить к чтению», которое требует, де, продираться сквозь сложноподчинённые, громоздкие конструкции с неявным выхлопом и зиянием в конце тоннеля.
Одышливым, непрозрачным, болезненно депрессивным, лишённым всякого общественного идеала или, хотя бы, намёка на оптимизм.
К Салтыкову сложно подобрать ключ, видимо, из-за того, что нынешний темп восприятия не совпадает с тогдашним, фельетонно-неторопливым, нужно же ещё совпасть для чего-то с медленным и неочевидным разворачиванием авторской мысли через избыточные нарративные конструкции, которые ведь, совсем как в сказках, которые Салтыков тоже писал, норовят повториться по несколько раз.
Но зачем? Для чего?
Кажется, восприятие писателя губит как раз эта самая неочевидность, важнейшей причиной вставая на пути к желанию прочесть что-то из Салтыкова…
…хотя если держать в голове, что в России ничего не меняется, то может оказаться, что Салтыков-Щедрин то ли поднялся, то ли опустился к самым первоосновам химической таблицы элементов, составивших своеобразие земли Русской.
Переборешь проклятье, войдёшь в чужой мир, а Салтыков-то, оказывается, наипрозрачный, затейливо и усложнёно устроенный, когда сложность эта, без малейшего перехлёста, раскрывается во благо тексту, а не вопреки.
( Collapse )
Фотографии с улицы в центре уральского лета. Печерская
"Свободный полёт". Выставка "Музея АZ" об Андрее Тарковском в "Западном крыле" ГТГ
"Прощание" Карла Уве Кнаусгора в переводе Инны Стребловой. "Синдбад", 2019. I: От Рембрандта к Мунку
Кнаусгор, оказывается, не так прост: недавно курировал выставку Мунка и написал о нём книгу.
Когда-то он изучал историю живописи и это даёт ему возможность проводить непрямые параллели со своим творческим методом.
В «Прощании», первой книге шеститомника «Моя борьба» (видимо, за самого себя), есть масса отсылок к искусству, причём, в основном, классическому: норвежский писатель, живущий в Швеции делает остро современный нарратив, не просто опираясь на традицию, но и продолжая её своими усилиями.
Уже на втором десятке страниц «Прощания» (на английский название первой части эпопеи перевели как «Смерть в семье») Кнаусгор даёт развернутый экфрасис позднего (может быть, даже самого последнего) автопортрета Рембрандта – и это тот самый смысловой центр, из которого расходятся лучи по всему его тексту.
Из всего обильного наследия Рембрандта (все же знают, что художник писал себя на протяжении долгой и трудной жизни) Кнаусгор выбирает финальный автопортрет, поскольку он сейчас и сам пишет финальный текст.
Нет-нет, со здоровьем у него всё в порядке, нам бы такого, но просто область его исследования – настоящее длительное, и это почти каждое прожитое мгновение, растянутое в текущий момент.
Понятно, что невозможно бесконечно тянуть секунду, всё равно рано или поздно она закончится (Алейда Ассман предполагает, что нынешний человек эпохи постмодерна измеряет темпоральный режим своей жизни отрезками, равными разным занятиям – совсем как в немом кино, где титр задаёт единое «смысловое поле», длящееся вплоть до следующего титра, который только и может отменить предшествующий отрывок, нынешний человек пребывает внутри не столько настоящего, сколько в сердцевине незаконченного события: вот почему Кнаусгору так важно писать бесконечные книги – ими он раздвигает текучее пространство текущего), однако, литература способна зафиксировать эту бесплодную попытку и оставить о ней вполне протяжённый след.
То есть, задокументировать его и передать по цепочке другому – читателю, который, помещаясь внутрь «Моей борьбы», тоже оказывается способен притормаживать темпоральное ускорение, покуда читает – тем более, что такие книги, как «Прощание» претендуют, как раз, стать «маленькой жизнью», внутри большой, пятым временем года или же, например, болезнью, прививаемой себе добровольно.
( Collapse )
Когда-то он изучал историю живописи и это даёт ему возможность проводить непрямые параллели со своим творческим методом.
В «Прощании», первой книге шеститомника «Моя борьба» (видимо, за самого себя), есть масса отсылок к искусству, причём, в основном, классическому: норвежский писатель, живущий в Швеции делает остро современный нарратив, не просто опираясь на традицию, но и продолжая её своими усилиями.
Уже на втором десятке страниц «Прощания» (на английский название первой части эпопеи перевели как «Смерть в семье») Кнаусгор даёт развернутый экфрасис позднего (может быть, даже самого последнего) автопортрета Рембрандта – и это тот самый смысловой центр, из которого расходятся лучи по всему его тексту.
Из всего обильного наследия Рембрандта (все же знают, что художник писал себя на протяжении долгой и трудной жизни) Кнаусгор выбирает финальный автопортрет, поскольку он сейчас и сам пишет финальный текст.
Нет-нет, со здоровьем у него всё в порядке, нам бы такого, но просто область его исследования – настоящее длительное, и это почти каждое прожитое мгновение, растянутое в текущий момент.
Понятно, что невозможно бесконечно тянуть секунду, всё равно рано или поздно она закончится (Алейда Ассман предполагает, что нынешний человек эпохи постмодерна измеряет темпоральный режим своей жизни отрезками, равными разным занятиям – совсем как в немом кино, где титр задаёт единое «смысловое поле», длящееся вплоть до следующего титра, который только и может отменить предшествующий отрывок, нынешний человек пребывает внутри не столько настоящего, сколько в сердцевине незаконченного события: вот почему Кнаусгору так важно писать бесконечные книги – ими он раздвигает текучее пространство текущего), однако, литература способна зафиксировать эту бесплодную попытку и оставить о ней вполне протяжённый след.
То есть, задокументировать его и передать по цепочке другому – читателю, который, помещаясь внутрь «Моей борьбы», тоже оказывается способен притормаживать темпоральное ускорение, покуда читает – тем более, что такие книги, как «Прощание» претендуют, как раз, стать «маленькой жизнью», внутри большой, пятым временем года или же, например, болезнью, прививаемой себе добровольно.
( Collapse )
