"Исповедь" Льва Толстого как пример радикальной перемены жанровой участи
Рассуждение о таких глобальных вопросах как смысл жизни (а «Исповедь» это и есть текст-рассуждение, что-то вроде трактата, построенного на простраивании причин и последствий) имеет важную закономерность зависимости конечного результата от объёма: чем такой текст больше тем он выглядит менее убедительным.
Тут или объём давай, раз уж ты господин-писатель (то есть, человек, мыслящий формами и объёмами заполнения и заполненности, имеющих статус чуть ли не обязательства перед сочиняемым текстом), или сухой остаток.
Одно дело сочинить о смысле жизни твит («смысл жизни в её проживании») и совсем другое – нагородить достаточно объёмный текст, сочинявшийся более десяти лет, видимо, из-за детальной проработки тезисов и нахождения новых аргументов, поворотов мыслительного винта.
Короткий твит порождает длительную суггестию, которую читатель «вынужден» разворачивать в цепочки собственной мыслительной активности, как бы понимая, что формула, свернутая в 120 знаков (или сколько их там теперь в микроблогах?), на самом деле, результат какого-то пути, пройденного в размышлении, но опущенного ниже уровня моря, чтобы не мешался под ногами.
Суггестия способствует переводу формулы на внутренний язык конкретного человека, что делает расшифровку текста особенно личной.
И, оттого, особенно проникновенной.
Чем дольше длится объяснение тем оно имеет больше количество слабых и уязвимых мест, провисаний и попросту провалов, так как логическая цепочка, кажущаяся безупречной автору, необязательно кажется точно такой же читателю.
Тем более, что рассуждение это выстраивается ретроспективно, то есть, зависит от изощрённости авторского ума.
Несмотря на то, что ум Льва Николаевича Толстого изощрён в высшей степени, да и, чего уж там, откровенно гениален, дистанция, прошедшая со времён написания и публикации «Исповеди», а также других его публицистических сочинений, вызванных ведь всегда вполне конкретными общественными причинами (оттого и публицистика, а не худлит), делает эти цепочки особенно уязвимыми.
Очень уж многое изменилось.
Например, роль искусства, которой Толстой посвятил целый том отдельных рассуждений, но так, видимо, устроена публицистика «последних томов», что она сливается в единый ком серо-буро-малиновых рассуждений о сложном и важном.
Худлит устроен иначе и всегда автономен, имеет чётко очерченные границы текстов и воспоминаний об их начинке, тогда как публицистика, ну, да, это тесто или цемент, соединяющий разрозненные элементы во что-то сомнительно целое.
( Collapse )
Тут или объём давай, раз уж ты господин-писатель (то есть, человек, мыслящий формами и объёмами заполнения и заполненности, имеющих статус чуть ли не обязательства перед сочиняемым текстом), или сухой остаток.
Одно дело сочинить о смысле жизни твит («смысл жизни в её проживании») и совсем другое – нагородить достаточно объёмный текст, сочинявшийся более десяти лет, видимо, из-за детальной проработки тезисов и нахождения новых аргументов, поворотов мыслительного винта.
Короткий твит порождает длительную суггестию, которую читатель «вынужден» разворачивать в цепочки собственной мыслительной активности, как бы понимая, что формула, свернутая в 120 знаков (или сколько их там теперь в микроблогах?), на самом деле, результат какого-то пути, пройденного в размышлении, но опущенного ниже уровня моря, чтобы не мешался под ногами.
Суггестия способствует переводу формулы на внутренний язык конкретного человека, что делает расшифровку текста особенно личной.
И, оттого, особенно проникновенной.
Чем дольше длится объяснение тем оно имеет больше количество слабых и уязвимых мест, провисаний и попросту провалов, так как логическая цепочка, кажущаяся безупречной автору, необязательно кажется точно такой же читателю.
Тем более, что рассуждение это выстраивается ретроспективно, то есть, зависит от изощрённости авторского ума.
Несмотря на то, что ум Льва Николаевича Толстого изощрён в высшей степени, да и, чего уж там, откровенно гениален, дистанция, прошедшая со времён написания и публикации «Исповеди», а также других его публицистических сочинений, вызванных ведь всегда вполне конкретными общественными причинами (оттого и публицистика, а не худлит), делает эти цепочки особенно уязвимыми.
Очень уж многое изменилось.
Например, роль искусства, которой Толстой посвятил целый том отдельных рассуждений, но так, видимо, устроена публицистика «последних томов», что она сливается в единый ком серо-буро-малиновых рассуждений о сложном и важном.
Худлит устроен иначе и всегда автономен, имеет чётко очерченные границы текстов и воспоминаний об их начинке, тогда как публицистика, ну, да, это тесто или цемент, соединяющий разрозненные элементы во что-то сомнительно целое.
( Collapse )
