Сегодня мы вернулись на площадку у Глухарей, когда на ней никого не было. Видимо, из-за жары, установившейся после сильной бури ночью, отрубившей электричество по всему посёлку. Баба Нина говорит, что такого буйства стихии на АМЗ никогда не видела. Грозу и дождь сменил полный азиатский штиль – сегодня «всего» 28, завтра и послезавтра обещают погоду за 30, и такой уровень температур продлится до конца десятидневного прогноза.
Но Микиному расписанию зной не помеха, во-первых, война войной, а обед по расписанию. Во-вторых, они привычные.
Если возить коляску по солнечной стороне квартала, минуя тень, Мика быстрее засыпает. На жаре сон снисходит раза в два стремительнее.
Пока Даня играет с детьми, а мы с Микаэлем наворачиваем круги по периметру треугольного квартала…
Впрочем, ситуация с соратниками по Даниным играм повторяется почти из раза в раз – мы приходим первыми и Данель начинает скитаться среди горок и качелей, в поисках хоть какой-нибудь жертвы общения.
Ему, конечно, скучно в одиночестве: люди ХХI века привыкли, что «картинка» постоянно мелькает и меняется, а информация поступает в количествах, многократно превышающих возможности воспринимательной машинки.
Люди XXI века боятся скуки сильнее косых взглядов или неприкрытого высокомерия. Выходя к случайным попутчикам по площадке, Даня переступает через природную тактичность и тщательно лелеемую нерешительность – мелькание картинки эмоций важнее.
Это люди ХХ века (логоцентристы, вроде нас с вами) устают от постоянного усложнения мира и «клипового мышления» медиа, из-за чего и тоскуют по бинарным оппозициям СССР, где всё было понятно – либо ты за луну, либо за солнце, а если он не с нами, то он тогда враг и его следует уничтожить.
Те, кто идёт сразу за миллениалами, изначально существуют в избытке информационного мусора – он им питаются.
У нас завелся петух. Точнее, у соседей, но не которые рядом с нами, а через участок – у омоновца, что значительно усложняет логистику его гонений: петух повадился лазать к нам клевать помидоры и наводить шурум-бурум в теплице.
А еще он метит территорию говном с вишневыми косточками, да заполошно кукарекает, начиная с четырех утра. Теперь я понял, что такое «до третьих петухов», впрочем, как и до вторых, и до первых тоже.
Сначала мы все умилялись, так как один хриплый, как бы срывающийся голос сделал конец нашего лета – сразу атмосферка деревенского пленэра проступила, соцреалистические ассоциации, намёки на экологию загородного личного хозяйства…
…но вскоре положительные эмоции уступили место праведному гневу и гонениям, так как петух перелезает через узоры забора в самых разных местах – то с юга за домом, где его не видно, то с милого севера, там, где вишнёвый ряд.
Петух глуп и демонстративен. И, оттого, шумлив – прежде чем нарушить границу, он начинает возмущённо курлыкать, словно бы заводя себя на преступное деяние, хлопает крыльями, подбадриваясь и раздухоряясь, из-за чего его становится слышно.
Кто-то из нас хватает черенок от граблей, который превратился в палку после того, как я бил ими по металлическому забору, извлекая из него гул, отпугивающий петуха на место его постоянной дислокации и начинает бегать за ним. Петух вёрткий и быстрый, а мы гуманны и неповоротливы.
Петух всегда успевает убежать или спрятаться в зарослях малины, куда летнему человеку уже не пробраться и откуда, тайными ходами среди корней, ему можно вылезть на соседний участок, где клевать совершенно нечего (картошка еще не поспела, а яблоки его, видимо, не интересуют) чтобы убраться восвояси.
Когда было ещё тепло (до Ильина дня) я выкуривал петуха из малины, выливая внутрь зелени ведро воды из нашей садовой бадьи. Тогда петух пулей вылетает из убежища и бежит к чёрной смородине, где у него лаз.
– Хорошо бы петуху насыпать отравленных таблеточек – предложил однажды Данель, в травле, впрочем, не участвующий, ему некогда. Ну, просто человек высказал размышление вслух и пошёл дальше бумажные кораблики строить.
Видимо, из-за полнолуния все поселковые собаки перевозбудились и устроили посредине ночи совместный лай, долго не смолкавший. Мне даже пришлось закрыть окно, так как нестройный хор постепенно сложился в модернистский оркестр – каждый пёс оказывался огорожен своим садовым участком, подобно музыканту за своим пюпитром, поэтому они не сливались во что-то одно, но давали заунывный «авангард» с массой пространственных ощущений. Никогда не думал, что на цепи в посёлке обитает в приусадебных будках такое количество собак, мучеников несвободы, выживающих при любой погоде и температурах. Я-то убеждён, что такая жизнь напрочь ломает животным психику, поэтому остановишь эту музыку было невозможным – как только заканчивался вой и потявкиванье с одной стороны поселкового партера, тут же начиналась новая волна – с противоположной. Луна над всем этим висела огромная, оперная, готическая, к тому же, похожая на харч (сгусток) спинномозговой жидкости, подвисший на совершенно пустом, просто-таки опустошённом небе. Щель в тяжёлых шторах пропускала свет такой насыщенности и концентрации, что казалось: за окном – летний пляж.
Конечно, его шатает и плющит к стеклу, как пьяного. Постоянно раскачивает из стороны в сторону, бьёт о стену, такого неустойчивого на уровне четвёртого этажа. Все эти годы я смотрел на него сверху вниз, наблюдая, как ясень растёт и набирается росту. Сначала заглядывая через подоконник, затем встав вровень, теперь же перерос и пошёл дурить дальше. Раньше он был для меня недосягаем, теперь его ветви полностью заслоняют моё окно, меняют не только ландшафт (автомобильную стоянку через него, такого зеленоглазого, уже не углядеть), но и внутреннюю жизнь. Потому что в комнате полумрак, а ещё постоянные звуки его жизнедеятельности – он вздыхает, шуршит, скрипит, охает. Ему мешает дом и выносной блок кондиционера. А теперь, когда окно открыто, он лезет своими разлапистыми пальцами в квартиру. И, разумеется, продолжает расти дальше. Я надеюсь, что жители пятого этажа окажутся такими же терпеливыми и friendly, не нанесут моему ясеню (когда это я успел его себе присвоить, ведь он не чужой жителям предыдущих этажей тоже) вреда. Хотя, честно говоря, побаиваюсь – всё самое плохое случается именно с тем, на что кладёшь глаз. С тем, что становится дорогим и важным. А ясень мне теперь уже как родной, хоть именем обзаводи, хотя это же странно – придумывать имя дереву. Но он очень особенный и субъективный. Возможно, оттого, впрочем, что я его вижу и наделяю характером. А он меняет не только дни, но и ночи, особенно если ветер, а листья сливаются в темноте во что-то целое и как будто телесное. Видимо, так и возникают мысли о приведениях, шарохающихся в проёме. Зимой, когда ветки голы, ясень не такой антропоморфный как летом, когда берёт на себя дополнительные функции границы и оберега, становится более заметным. Зимой он кажется набором трещин в пространстве или морщин, а вот теперь, особенно когда окно открыто, практически собеседник. Теперь я понимаю, что когда он все эти год рос и тянулся вверх, то глядя на его крону, я различал его лицо, повёрнутое ко мне так часто, что, кажется, и он, в свою очередь, научился узнавать меня, подобно кошке или, быть может, собаке. Хотя я не думаю, что он хоть сколько-нибудь привязан ко мне, ведь кровь у него не алая, но зелёная и прохладная. И, вообще, я для него прошедший эпизод
К Даньке приехали в гости двоюродные светловолосые кузены Ярик (пять лет) и Ромик (два с половиной). Даня их очень сильно ждал, чтобы показать все свои игрушки и прочие богатства, накануне просто места себе не находил, извелся весь, настолько он был рад ребятам.
Когда они приехали с мамой Таней и бабушкой Лидой (которую Данель зовёт Глидой, так как на иврите «глида» это «мороженое» и связь эту у него в голове не разорвать, как не старайся), Данька бегал как электровеник по всем пунктам своей будничной программы в доме и во дворе нашего дома. То ли показывал гостям сокровища, то ли пытался их опередить, чтобы не заняли его место. Это, во-первых, два стола с игрушками в зале, один со всякой мелочью и машинками, вести учёт которым крайне сложно; второй – с игрушечным аппаратом, перерабатывающим быстро замерзающий пластилин во всякие несъедобные вкусняшки.
В-четвёртых, это красный велосипед, который Данелю недавно дали погонять его взрослые друзья Замятины. Впрочем, велик никого особенно не заинтересовал: мама Таня сразу же сказала, что её мальчики еще слишком маленькие для такой монументальной игрушки. Да и, если честно сказать, ни Ярик, ни Ромик особого внимания на велосипед не обратили – он хоть и яркий, но совершенно статичный, стоит себе, конь на привязи, и непонятно пока как с ним работать.
Внутри каждого лета, как и внутри каждой зимы, возникают такие зависания, когда кажется, что время остановилось - не твоё личное время, брызжущее эмоциями и постоянно порождающее события, но общее время, висящее за окном; время, относящееся к погоде и к природе, точно бы остановившейся в одной точке. Точно отныне всё время будет вот точно такая зима. Ну, или бездонное лето, всё глубже и глубже летящее в собственную, начинающую подгнивать, вечернюю черноту.
Так бывает "под куполом цирка", когда гимнаст, оторвавшись от площадки, делает сальто-мортале, внезапно остановившись в зените. У меня иногда получается раздвинуть это мгновение замирания. Правда, на чуть-чуть, но мне хватает с избытком: главное следить за гимнастом не отрываясь, паралеля внешнее, чужое движение (необязательно все головой, можно одними зрачками, главное не отрывать их от мёртвой петли) с внутренним. Говорят, что примерно такой же эффект оставлял прыжок Нижинского в "Послеполуденном отдыхе фавна" или где-то ещё; но театр (тем более, балет) штука сиюминутная, поди, проверь. Поэтому верхушку лета, по которой, как по куполу, летят облака, методологически корректнее сравнивать с цирком - ведь, вместе с пеной и песней "Валенки", он для нас был и остаётся важнейшим из искусств. Едва ли не бытийной формулой. Формоосновой.
Тут вчера один опытный читатель закидал меня наводящими вопросами. Мол, что я хочу своей писаниной сказать, под какую тенденцию подпадаю. Было видно, что я у него не помещаюсь в схему какую-то и ему от этого не очень комфортно (да иначе бы и не накинулся), из-за чего важно меня, как под монастырь, в какой-нибудь идеологический лагерь запихнуть. Причём, уже даже не эстетический, но политический - де, это только он, зарубежного, практически, происхождения, может гулять как кот, сам по себе, свободный от какого бы то ни было давления, и вообще гений чистой красоты.
Приходится объяснять (больше всего на свете в социальном общении я не люблю вымогательства объяснялок - когда человек успокаивается только если ему весь расклад разложить), что в заметах сердца нет ничего специального или надуманного. В них нет ни цели, ни даже морали, которую можно было бы извлечь. Это просто хроники жизни (записываю иногда, когда выдаётся такая возможность), фрагменты событийного потока, обрамленные границами одного дня, так как это же, всё же, дневник. Писатели (впрочем, не только они?) приучили, что у текста обязан быть сухой остаток, что автор ведёт нас к какому-то выводу или, хотя бы, наблюдению за собой. Вот уж точно - никого за собой не веду, веду только дневник. Умному достаточно.
У нас сегодня с Данелем вышел такой диалог: - Ты знаешь, где мы идём? - Конечно, знаю. - Ну, и где мы идём? - В нигде.
Сегодня ввязался в одну дискуссию о ленкомовском «Борисе Годунове» Константина Богомолова. Люди, причём хорошие, мне симпатичные, активно ругались над глумлением, а я написал в ответ, что этот «БГ» - одно из самых сильных моих театральных впечатлений последних лет. Меня спросили, мол, сила-то в чём, на что, почти на автомате, я ответил: «Разумеется, в правде». А потом задумался.
Что я ищу в театре, зачем хожу туда и что хотел бы заполучить, в обмен на время и внимание? Ну, конечно, правду. Именно она пронзает меня острым краем осколка, примерно так же, как Кая из «Снежной королевы» ранил кусок кривого зеркала, проникнув ему прямо в сердце. Только театральные осколки, когда достигают сердца, не злые, напротив, дающие силы и возможность существовать дальше. Не то, чтобы ты без них стоял на вечном распутье, но они, как случайная награда, подтверждают правильность твоего направления. Твоё принципиальное неодиночество, ведь счастье – это когда тебя понимают, а правда, саднящая душу, показывает, что есть и другие люди, думающие так же, как и ты. Ну, или смотрящие с тобой в одну сторону. Чужое понимание укрепляет, помогает крепче стоять на ногах. Это ли не счастье, это ли не блаженство?!
Конечно, с правдой сложно – она ведь у каждого своя, из-за чего отыскать её даже сложнее, чем, одну на всех, Истину. Тем слаще совпадения с твоей личной ментальной ситуацией, ибо пересечения и искры от него возникают если человек потрафляет твоим личным мыслительным цепочкам – тому, как ты мыслишь и чувствуешь, сообразно своему опыту, воспитанию, образованию, ценностям. Изощрённости, наконец. Ну, или же твоей собственной наивности.
В этом, кстати, и этим театр похож на литературу, которая для меня – овнешнение и показ мыслительных цепочек; того, как функционирует твой интеллект, в котором такая же многослойность, как и в текстовой реальности, обустраиваемой на самых разных этажах от ритма до сюжета. Литература может быть мне не близка лично, но она начинается с того самого момента, когда текст как бы вскрывает черепную коробку, забирается под лобную кость, точнее превращает её в кино или в театр одного головного мозга.
У моего понимания литературы есть второе обязательное свойство – она не должна перемалывать уже существующие темы и ремы, но сообщать нечто новое, двигая и развивая уже существующую ментальную ситуацию. Не делать вид, что текст думает, проговаривая банальности и общие места, но ждать когда он находит ракурс и дискурс в котором привычные ментальные процессы предъявляются как бы в первый раз. Все люди разные, поэтому любой может догадаться и построить свой текст «от себя», как если до него ничего сделано не было. Для этого, разумеется, нужно много знать и понимать, дабы не повторяться, но кто сказал, что литература – это легко?
Точно так же и в музыке, когда плачешь на концерте невидимыми миру слезами, происходит совпадение с тем, как играет исполнитель и тем, как ты воспринимаешь окружающий мир в эту конкретную минуту. Его темпоритм, его настроение и интенции, превращаемые в звуковые волны. Мацуев или Гергиев тебя ни за что не затронут, поскольку предложенный ими жизненный и интерпретационный опыт чужд и безучастен к твоим внутренним потребностям. А Березовский или Плетнёв трогают, так как ими движет стремление дать, а не получить, сделать работу для кого-то еще, а не лишний раз покрасоваться. Правда это совпадение. А еще есть привлекательность красивого труда, когда всё получилось, сложилось так, как надо – и все, от дирижёра до солистов, от оркестрантов до хористов, выдыхают, начиная радоваться заслуженной удаче. Сколько раз запоздалый катарсис причастности настигал меня именно на поклонах и аплодисментах: если люди рисковали, полностью выложились – это же видно и это тоже влияет и трогает. Мимо этого невозможно пройти.
Долгое время я не ходил в театр, так как не чувствовал отдачи, попадания в мой собственный нерв. Пытался, время от времени, ходить на громкие спектакли, но, каждый раз, приходил к одному и тому же гадательному спорту: когда всё наперёд становится ясно и просто сидишь (такая же история у меня чаще всего происходит с сюжетной беллетристикой) и ждёшь, угадал или нет. Чаще всего угадываешь.
Восхищён мощной и многоэтажной работой Электротеатра и Бориса Юхананова, которые поставили спектакль, выглядящий манифестом, как бы заявляющим новый этап в развитии театрального искусства. Особенно новых, неожиданных для себя черт в творчестве Юхананова, я не увидел – в «Синей птице» Борис последовательно осуществляет свои творческие установки, развивающиеся с 80-х годов. Просто перенос этого специфического мистериального действа на иную, как бы «официальную» территорию театра «на бульварах», в самом центре Москвы, высекает искру свежести и необычности.
Еще в прошлом веке, в одной из наших бесед (по следам которых я сделал две публикации), Борис говорил о уникальной социокультурной ситуации на сломе эпох, когда лидеры неофициальной культуры, оказавшись истеблишментом, получили возможность интегрировать свои модернистские интенции на другом, более широком и массовом уровне. Причем, сам Юхананов, растущий из ленинградско-московского андерграунда, в этом процессе почти не участвовал – на особицу строил свой странный, окраинный театр, пестовал учеников, репетировал как одержимый, одухотворяя исконные нонконформистские площадки. Подвал ШДИ на Поварской, затем залы театра на Сретенке.
И только теперь, полностью перестроив здание экс-театра Станиславского на Тверской (о чём нужно написать отдельно – настолько современно и умно тут всё сделано), Юхананов решился на внедрение своего метода в штатном и как бы привычном месте. То есть, «Синяя птица» (как и весь проект «Электротеатра), начинавшийся в другой стране и иной эпохе – уникальное свидетельство того, как способна без каких-либо перерывов развиваться и эволюционировать одна, отдельно взятая, эстетика.
Являя свои плоды, вне зависимости от времени и пространства. Ситуация в стране изменилась, но не сам Юхананов, ставший в своей последовательной изощрённости, ещё более вопиющим и особенным. Особым. Из-за чего, разумеется, у зрителей и возникают некоторые странности восприятия. В фойе я слышал ворчания «старых театралов», что спектакль затянут (он идет четыре с лишним часа + два антракта), что в нём слишком уж много всего понамешено. Что занавес мог бы подниматься и опускаться быстрее, а некоторые музыкальные проходы, играющие с нарушением статики, необходимые для введения зрительного зала в «транс» или, хотя бы, в перенос воспринимательных акцентов, можно было бы и вовсе похерить.
Милые эти люди, подходящие с привычными мерками к главному мастеру мистерии и суггестии, просто не видели, что под «обычный» московский спектакль замаскировали совершенно иной «продукт». Другого жанра, смысла и качества.
Венеция, безусловно, кошачий город, хотя на первый план и внутрь фотографий лезут, в основном, собаки. Псы-туристы, поводыри и прочие гости столицы.
Упоминая о животных, почему-то вспоминаешь Учелло, обвинённого Вазари чуть ли не в зоофилии. Закамуфлировано, разумеется, но очень уж как-то навязчиво; настырно.
Вообще, Вазари мало кого любил и даже о гениях писал с завистью, замаскированной под объективность, что уж говорить об "обыкновенных" художниках, типа Учелло. У каждого из них Вазари обязательно находил какую-нибудь "слабость".
Впрочем, самый забавный случай, описанный у Вазари в главе, посвящённой биографии Учелло, связан с безоценочным сыром. Точнее, с тем, что работая в монастыре Сан-Миньято под Флоренцией, художник ел только сыр, которым его кормил местный аббат. И так Учелло этот сыр надоел, что, будучи человеком скромным, скрываться от работодателя, пока не пройдет отвращение к сугубо молочному рациону.
Из-за этого Учелло начал бегать от хозяев, а когда те посылали к нему домой гонцов, прятался от них. Или вовсе убегал. Один любопытный монах, из гонцов, однажды подкараулил Учелло и спросил почему он бегает от них без оглядки. Учелло ответил, что больше не может есть сыр, которым начинены пироги и супы этого ордена.
- Ибо я боюсь, что превращусь в сыр и меня пустят в оборот вместо замазки, так как у этом случае меня будут звать уже не Паоло, но Сыр Сырничем.
