Category: животные
Category was added automatically. Read all entries about "животные".
Ощущается как +40.Три наблюдения накануне новолуния, на пике пекла, при высоком атмосферном давлении
Из-за аномальной жары все дни недели слиплись как покупные пельмени, во что-то жуткое и промежуточное, день и ночь, сутки прочь, сиесты, плавно переходящие в недомогания, в вечерние отходняки, втекающие в ночь безнадзорного труда с мошками, кружащимися у ночника.
Но зато, переехав в подвал, я теперь знаю, как выглядит моя комната, когда я уезжаю в Москву.
В ней пусто.
Пусто не потому что в ней нет человека, а из-за того, что она не учитывается.
Из-за того, что нет на неё взгляда изнутри, но только – по касательной.
Сложно объяснить, но однажды я вышел во двор, в котором не было нашей кошки Брони.
Ну, то есть, совсем: Броня совершенно отсутствовала в пейзаже.
Обычно она отсутствует как-то иначе, неокончательно, а если присутствует, то без особенного нажима, совершенно сама по себе…
…если сидит на своей любимой приступочке у почтового ящика в тени яблонь, или, тем более, если караулит птичку или мышку на другой стороне улицы, у гаражей.
Или когда крадётся помидорными грядками к одной, ей только ведомой, производственной цели.
Броню можно не видеть, но ощущать, что она где-то рядом.
Как заяц или утка, которых вписали в головоломку и их нужно найти.
А тогда Брони в пейзаже не было совсем и я сразу это почувствовал, потом заметил, далее заметался: иногда её, лезущую под ноги, закрывают то ли в гаражах, то в подвалах, то в флигеле, чтобы лишний раз подтвердить правоту поговорки о любопытстве, что кошку сгубило.
Мы стали искать Брониславу и, в конечном счёте, выпутали её из какого-то очередного, нечаянного заточения и тогда пейзаж вновь зазвучал незримым её возвращением.
Ленивым движением, учитываемым периферическим зрением, в крайних точках которого могут образовываться зоны куриной слепоты, а могут – важные гуманитарные сгущения.
Это всё какие-то секундные сдвиги внутри ментальной оболочки, вроде бликов, но ими потом можно же ещё очень долго пробавляться.
( Collapse )
Но зато, переехав в подвал, я теперь знаю, как выглядит моя комната, когда я уезжаю в Москву.
В ней пусто.
Пусто не потому что в ней нет человека, а из-за того, что она не учитывается.
Из-за того, что нет на неё взгляда изнутри, но только – по касательной.
Сложно объяснить, но однажды я вышел во двор, в котором не было нашей кошки Брони.
Ну, то есть, совсем: Броня совершенно отсутствовала в пейзаже.
Обычно она отсутствует как-то иначе, неокончательно, а если присутствует, то без особенного нажима, совершенно сама по себе…
…если сидит на своей любимой приступочке у почтового ящика в тени яблонь, или, тем более, если караулит птичку или мышку на другой стороне улицы, у гаражей.
Или когда крадётся помидорными грядками к одной, ей только ведомой, производственной цели.
Броню можно не видеть, но ощущать, что она где-то рядом.
Как заяц или утка, которых вписали в головоломку и их нужно найти.
А тогда Брони в пейзаже не было совсем и я сразу это почувствовал, потом заметил, далее заметался: иногда её, лезущую под ноги, закрывают то ли в гаражах, то в подвалах, то в флигеле, чтобы лишний раз подтвердить правоту поговорки о любопытстве, что кошку сгубило.
Мы стали искать Брониславу и, в конечном счёте, выпутали её из какого-то очередного, нечаянного заточения и тогда пейзаж вновь зазвучал незримым её возвращением.
Ленивым движением, учитываемым периферическим зрением, в крайних точках которого могут образовываться зоны куриной слепоты, а могут – важные гуманитарные сгущения.
Это всё какие-то секундные сдвиги внутри ментальной оболочки, вроде бликов, но ими потом можно же ещё очень долго пробавляться.
( Collapse )
Пол Боулз "Дом Паука", роман в переводе Владимира Симонова. "Митин журнал/Колонна Пабликейшнз", 2006
Практически идеальный роман, который понравился мне гораздо сильнее всем известного «Под покровом небес», не слишком удачно экранизированного Бернардо Бертолуччи под бессмертную музыку Руичи Сакамото.
В нем, разумеется, меньше кинематографического движения и фабульного раздолья, зато больше «психологии» и подтекстов, которые, совсем как у «Хемингуэя», делают сюжет дырявым и совсем уже непредсказуемым.
В этом, кстати, и состоит один из главных приемов Пола Боулза – разрывать цепочки связей между причинами и следствиями, создавая иероглифы нарративных линий, подвисающих посреди, казалось бы, несущественных деталей.
Деталей много, но связи между ними ослаблены, из-за чего они постоянно как бы натыкаются друг на друга (или же длятся, ради того, чтобы длиться), подобно главным персонажам (второстепенные-то всегда идеально расставлены по местам).
В самом начале «Дома Паука» меланхолический мальчик Амар, бедняк, живущий в марокканском Фесе, ни с того, ни с сего предлагает соседскому пареньку Мохаммеду взять на прокат велики и съездить искупаться к ближайшему водоёму.
Амар мыкается по медине, не знает куда приткнуться, денег нет даже на обувь, случайно встречается с Мохаммедом, который ему никто.
Жара в Северной Африке стоит невыносимая, к тому же начинается восстание за независимость Марокко от Франции, где националисты также опасны, как колонизаторы, из-за чего аборигены живут словно между чумой и холерой.
Мальчики берут велосипеды и едут, купаются, а потом начинают драться «до первой крови».
И это совершенно не вытекает из того, что предшествовало поездке или купанию.
Кстати, дальше действия Амара, ближе к финалу прибившегося к иностранцам, не комментируются: читатель волен сам придумать объяснение тому, что происходит.
Тем более, что в паломничестве Амара с друзьями, сбежавшими из осаждённого города в святые места, Мохаммед возникает вновь, как ни в чём не бывало и Амар предлагает ему присоединится к компании.
И снова непонятно зачем.
( Collapse )
В нем, разумеется, меньше кинематографического движения и фабульного раздолья, зато больше «психологии» и подтекстов, которые, совсем как у «Хемингуэя», делают сюжет дырявым и совсем уже непредсказуемым.
В этом, кстати, и состоит один из главных приемов Пола Боулза – разрывать цепочки связей между причинами и следствиями, создавая иероглифы нарративных линий, подвисающих посреди, казалось бы, несущественных деталей.
Деталей много, но связи между ними ослаблены, из-за чего они постоянно как бы натыкаются друг на друга (или же длятся, ради того, чтобы длиться), подобно главным персонажам (второстепенные-то всегда идеально расставлены по местам).
В самом начале «Дома Паука» меланхолический мальчик Амар, бедняк, живущий в марокканском Фесе, ни с того, ни с сего предлагает соседскому пареньку Мохаммеду взять на прокат велики и съездить искупаться к ближайшему водоёму.
Амар мыкается по медине, не знает куда приткнуться, денег нет даже на обувь, случайно встречается с Мохаммедом, который ему никто.
Жара в Северной Африке стоит невыносимая, к тому же начинается восстание за независимость Марокко от Франции, где националисты также опасны, как колонизаторы, из-за чего аборигены живут словно между чумой и холерой.
Мальчики берут велосипеды и едут, купаются, а потом начинают драться «до первой крови».
И это совершенно не вытекает из того, что предшествовало поездке или купанию.
Кстати, дальше действия Амара, ближе к финалу прибившегося к иностранцам, не комментируются: читатель волен сам придумать объяснение тому, что происходит.
Тем более, что в паломничестве Амара с друзьями, сбежавшими из осаждённого города в святые места, Мохаммед возникает вновь, как ни в чём не бывало и Амар предлагает ему присоединится к компании.
И снова непонятно зачем.
( Collapse )
Внеочередной, срочный выпуск «Лесной газеты»: Василиса третий день как пропала!
Сегодня мы вернулись на площадку у Глухарей, когда на ней никого не было. Видимо, из-за жары, установившейся после сильной бури ночью, отрубившей электричество по всему посёлку. Баба Нина говорит, что такого буйства стихии на АМЗ никогда не видела.
Грозу и дождь сменил полный азиатский штиль – сегодня «всего» 28, завтра и послезавтра обещают погоду за 30, и такой уровень температур продлится до конца десятидневного прогноза.
Но Микиному расписанию зной не помеха, во-первых, война войной, а обед по расписанию.
Во-вторых, они привычные.
Если возить коляску по солнечной стороне квартала, минуя тень, Мика быстрее засыпает.
На жаре сон снисходит раза в два стремительнее.
Пока Даня играет с детьми, а мы с Микаэлем наворачиваем круги по периметру треугольного квартала…
Впрочем, ситуация с соратниками по Даниным играм повторяется почти из раза в раз – мы приходим первыми и Данель начинает скитаться среди горок и качелей, в поисках хоть какой-нибудь жертвы общения.
Ему, конечно, скучно в одиночестве: люди ХХI века привыкли, что «картинка» постоянно мелькает и меняется, а информация поступает в количествах, многократно превышающих возможности воспринимательной машинки.
Люди XXI века боятся скуки сильнее косых взглядов или неприкрытого высокомерия.
Выходя к случайным попутчикам по площадке, Даня переступает через природную тактичность и тщательно лелеемую нерешительность – мелькание картинки эмоций важнее.
Это люди ХХ века (логоцентристы, вроде нас с вами) устают от постоянного усложнения мира и «клипового мышления» медиа, из-за чего и тоскуют по бинарным оппозициям СССР, где всё было понятно – либо ты за луну, либо за солнце, а если он не с нами, то он тогда враг и его следует уничтожить.
Те, кто идёт сразу за миллениалами, изначально существуют в избытке информационного мусора – он им питаются.
( Collapse )
Грозу и дождь сменил полный азиатский штиль – сегодня «всего» 28, завтра и послезавтра обещают погоду за 30, и такой уровень температур продлится до конца десятидневного прогноза.
Но Микиному расписанию зной не помеха, во-первых, война войной, а обед по расписанию.
Во-вторых, они привычные.
Если возить коляску по солнечной стороне квартала, минуя тень, Мика быстрее засыпает.
На жаре сон снисходит раза в два стремительнее.
Пока Даня играет с детьми, а мы с Микаэлем наворачиваем круги по периметру треугольного квартала…
Впрочем, ситуация с соратниками по Даниным играм повторяется почти из раза в раз – мы приходим первыми и Данель начинает скитаться среди горок и качелей, в поисках хоть какой-нибудь жертвы общения.
Ему, конечно, скучно в одиночестве: люди ХХI века привыкли, что «картинка» постоянно мелькает и меняется, а информация поступает в количествах, многократно превышающих возможности воспринимательной машинки.
Люди XXI века боятся скуки сильнее косых взглядов или неприкрытого высокомерия.
Выходя к случайным попутчикам по площадке, Даня переступает через природную тактичность и тщательно лелеемую нерешительность – мелькание картинки эмоций важнее.
Это люди ХХ века (логоцентристы, вроде нас с вами) устают от постоянного усложнения мира и «клипового мышления» медиа, из-за чего и тоскуют по бинарным оппозициям СССР, где всё было понятно – либо ты за луну, либо за солнце, а если он не с нами, то он тогда враг и его следует уничтожить.
Те, кто идёт сразу за миллениалами, изначально существуют в избытке информационного мусора – он им питаются.
( Collapse )
Старые герои юных лет. Песня про пауков, гости из Казахстана на фоне облаков и обретение секретика
Про секретик, заныканный прошлым летом, Даня уже и не помнил, хотя ещё на зимних каникулах сам порывался его откопать, пришлось напомнить ему о кладе, чтобы отвлечь от мультиков.
Он мгновенно оживился, тут же побежал за совком.
Проблема в том, что точного места мы так и не нашли – за год земля у стены сравнялась.
Пришлось поднимать фотографии прошлого лета, чтобы по рисунку камней на стене, найти схрон.
Но для этого должна была пройти ещё пара дней, полных суеты и вживания в совместный график: за год режим наших каникулярных развлечений обнуляется, приходится начинать с начала.
Это удобно для сравнений (зарубка на дверном косяке показывает, что с декабрьской пометки Даня вытянулся больше, чем за весь 2018-ой, а Мика вступил в режим постоянной осмысленной болтовни, на язык которой он перекладывает всё, что видит, слышит или думает), но не для повседневной жизни: у каждого она своя.
Это значит, что совместные каникулы у бабы с дедой вынуждают нас, как это теперь принято говорить, «выходить из зоны комфорта».
Счастье ждёт нас на проторённых дорогах, а каждое лето – вызов совместного существования: дети становятся старше и всё автономнее.
Вот даже Мика, постоянно артикулирующий свои потребности.
Прошлым летом, если что-то складывалось против его воли, он только кричал нечленораздельно и плакал, а теперь кричит как раньше, но ещё и требует своё сразу на трёх языках, мешая слова, так, что отказать невозможно.
( Collapse )
Он мгновенно оживился, тут же побежал за совком.
Проблема в том, что точного места мы так и не нашли – за год земля у стены сравнялась.
Пришлось поднимать фотографии прошлого лета, чтобы по рисунку камней на стене, найти схрон.
Но для этого должна была пройти ещё пара дней, полных суеты и вживания в совместный график: за год режим наших каникулярных развлечений обнуляется, приходится начинать с начала.
Это удобно для сравнений (зарубка на дверном косяке показывает, что с декабрьской пометки Даня вытянулся больше, чем за весь 2018-ой, а Мика вступил в режим постоянной осмысленной болтовни, на язык которой он перекладывает всё, что видит, слышит или думает), но не для повседневной жизни: у каждого она своя.
Это значит, что совместные каникулы у бабы с дедой вынуждают нас, как это теперь принято говорить, «выходить из зоны комфорта».
Счастье ждёт нас на проторённых дорогах, а каждое лето – вызов совместного существования: дети становятся старше и всё автономнее.
Вот даже Мика, постоянно артикулирующий свои потребности.
Прошлым летом, если что-то складывалось против его воли, он только кричал нечленораздельно и плакал, а теперь кричит как раньше, но ещё и требует своё сразу на трёх языках, мешая слова, так, что отказать невозможно.
( Collapse )
Ледяной городок на Площади Революции, 2018/2019. Часть первая, "южная"
Свободолуние
Видимо, из-за полнолуния все поселковые собаки перевозбудились и устроили посредине ночи совместный лай, долго не смолкавший. Мне даже пришлось закрыть окно, так как нестройный хор постепенно сложился в модернистский оркестр – каждый пёс оказывался огорожен своим садовым участком, подобно музыканту за своим пюпитром, поэтому они не сливались во что-то одно, но давали заунывный «авангард» с массой пространственных ощущений. Никогда не думал, что на цепи в посёлке обитает в приусадебных будках такое количество собак, мучеников несвободы, выживающих при любой погоде и температурах. Я-то убеждён, что такая жизнь напрочь ломает животным психику, поэтому остановишь эту музыку было невозможным – как только заканчивался вой и потявкиванье с одной стороны поселкового партера, тут же начиналась новая волна – с противоположной. Луна над всем этим висела огромная, оперная, готическая, к тому же, похожая на харч (сгусток) спинномозговой жидкости, подвисший на совершенно пустом, просто-таки опустошённом небе. Щель в тяжёлых шторах пропускала свет такой насыщенности и концентрации, что казалось: за окном – летний пляж.
Два августовских сна
В первом сне я ставил (экранизировал) водевили Чехова. В купейном вагоне – на каждый водевиль по одному купе, причём на дверках каждого из них висели названия пьес. Помню только одну – вместо «Медведя» висела надпись «Елдак», поскольку поезд, возможно, был казахский, алма-атинский. По крайней мере, так я себе объяснял это слово, казавшееся мне во сне крайне остроумным и смешным. Весь сон я вижу из прохода по коридора со стороны тамбура. В купе не попадаю.
Подтекст этого сна, возможно, связан с тем, что мой двоюродный дядя, Георгий Кобеливкер, работал на «Ленфильме» директором картин, среди которых и был (в том числе) легендарный «Медведь» с Михаилом Жаровым, чем в детстве мне нужно было гордиться.
( Collapse )
Подтекст этого сна, возможно, связан с тем, что мой двоюродный дядя, Георгий Кобеливкер, работал на «Ленфильме» директором картин, среди которых и был (в том числе) легендарный «Медведь» с Михаилом Жаровым, чем в детстве мне нужно было гордиться.
( Collapse )
Утро в сосновом лесу
Сегодня в Чердачинске особенно жарко и душно, поэтому мы пошли с Полиной и с Даней в бор по соседству с посёлком. Даня успел оценить все ништяки и заманухи этого леса (Голубой карьер, берег и пляж Шершнёвского моря, старое кладбище среди сосен), начинающегося сразу за психбольницей, ещё в прошлом году – мы регулярно ходили с ним туда в экспедиции, собирали дикую землянику подальше от людских толп, качались на пляжных качелях и боялись волн (перелом в отношениях Дани с водой случился две недели назад – на тель-авивском пляже, постепенно, мальчик начал ловить волну за волной и увлёкся так, что теперь за уши не оттащишь), а, главное, выглядывали в зарослях хвойных деревьев спрятавшихся животных – лисицу, волка и, конечно, медведя.
Хотя животные вели себя с нами крайне ушло и из нычек и нор не вылезали. Я пытался объяснить Данелю, что на промысел звери выходят, в основном, ночью (желательно в полнолуние, вот как вчера-сегодня), когда и хватают всех без разбору. Ну, а днём они отсыпаются да ленятся, в основном. Днём, да в такую жару, у них сиеста. И теперь Даня объясняет всё это Поле, потому что (если кто помнит обстоятельства прошлого года) тем летом Полина сдавала экзамены и на Урал не приезжала, пропустила целый сезон охоты на медведей.
Не скрою, мне было приятно, что Даня помнит и прошлогоднюю землянику и то, что в сосновом бору следует вести себя осторожным способом – постоянно озираться по сторонам и не разговаривать громко: один из главных недостатков Данеля Журчалкина – невозможность сдержать обуреваемые его эмоции. Мальчик совсем не умеет разговаривать так, как это принято в России, то есть тихо и как бы немного застенчиво. Классический израильтянин, Данель несёт свет своего присутствия в этом мире громко и на широкую ногу. В общем, кричит, как ему не объясняй про ментальные особенности и национальные обычаи: очень уж свободен этот маленький человек, в том числе и от условностей.
Полина, кстати, в его возрасте была точно такая же – всем, буквально каждые пять минут, громогласно признавалась в любви. Теперь же стала томной, сонной, и даже спящей красавицей, не отрывающей лицо от айфона.
Даня помнит, что было в прошлом году. Значит, есть надежда на остатки воспоминаний об этой поре и тогда, когда детство вымоется из его сознания окончательно и бесповоротно. Мне важно и всегда интересно - кудауходит детство деваются реалии некогда важного мира. Как и зачем они рассеиваются без следа и что нужно сделать, чтобы что-то, хоть что-то (и что именно?) осталось?
( Collapse )
Хотя животные вели себя с нами крайне ушло и из нычек и нор не вылезали. Я пытался объяснить Данелю, что на промысел звери выходят, в основном, ночью (желательно в полнолуние, вот как вчера-сегодня), когда и хватают всех без разбору. Ну, а днём они отсыпаются да ленятся, в основном. Днём, да в такую жару, у них сиеста. И теперь Даня объясняет всё это Поле, потому что (если кто помнит обстоятельства прошлого года) тем летом Полина сдавала экзамены и на Урал не приезжала, пропустила целый сезон охоты на медведей.
Не скрою, мне было приятно, что Даня помнит и прошлогоднюю землянику и то, что в сосновом бору следует вести себя осторожным способом – постоянно озираться по сторонам и не разговаривать громко: один из главных недостатков Данеля Журчалкина – невозможность сдержать обуреваемые его эмоции. Мальчик совсем не умеет разговаривать так, как это принято в России, то есть тихо и как бы немного застенчиво. Классический израильтянин, Данель несёт свет своего присутствия в этом мире громко и на широкую ногу. В общем, кричит, как ему не объясняй про ментальные особенности и национальные обычаи: очень уж свободен этот маленький человек, в том числе и от условностей.
Полина, кстати, в его возрасте была точно такая же – всем, буквально каждые пять минут, громогласно признавалась в любви. Теперь же стала томной, сонной, и даже спящей красавицей, не отрывающей лицо от айфона.
Даня помнит, что было в прошлом году. Значит, есть надежда на остатки воспоминаний об этой поре и тогда, когда детство вымоется из его сознания окончательно и бесповоротно. Мне важно и всегда интересно - куда
( Collapse )
Лучше старых двух
Конечно, его шатает и плющит к стеклу, как пьяного. Постоянно раскачивает из стороны в сторону, бьёт о стену, такого неустойчивого на уровне четвёртого этажа. Все эти годы я смотрел на него сверху вниз, наблюдая, как ясень растёт и набирается росту. Сначала заглядывая через подоконник, затем встав вровень, теперь же перерос и пошёл дурить дальше. Раньше он был для меня недосягаем, теперь его ветви полностью заслоняют моё окно, меняют не только ландшафт (автомобильную стоянку через него, такого зеленоглазого, уже не углядеть), но и внутреннюю жизнь. Потому что в комнате полумрак, а ещё постоянные звуки его жизнедеятельности – он вздыхает, шуршит, скрипит, охает. Ему мешает дом и выносной блок кондиционера. А теперь, когда окно открыто, он лезет своими разлапистыми пальцами в квартиру. И, разумеется, продолжает расти дальше. Я надеюсь, что жители пятого этажа окажутся такими же терпеливыми и friendly, не нанесут моему ясеню (когда это я успел его себе присвоить, ведь он не чужой жителям предыдущих этажей тоже) вреда. Хотя, честно говоря, побаиваюсь – всё самое плохое случается именно с тем, на что кладёшь глаз. С тем, что становится дорогим и важным. А ясень мне теперь уже как родной, хоть именем обзаводи, хотя это же странно – придумывать имя дереву. Но он очень особенный и субъективный. Возможно, оттого, впрочем, что я его вижу и наделяю характером. А он меняет не только дни, но и ночи, особенно если ветер, а листья сливаются в темноте во что-то целое и как будто телесное. Видимо, так и возникают мысли о приведениях, шарохающихся в проёме. Зимой, когда ветки голы, ясень не такой антропоморфный как летом, когда берёт на себя дополнительные функции границы и оберега, становится более заметным. Зимой он кажется набором трещин в пространстве или морщин, а вот теперь, особенно когда окно открыто, практически собеседник. Теперь я понимаю, что когда он все эти год рос и тянулся вверх, то глядя на его крону, я различал его лицо, повёрнутое ко мне так часто, что, кажется, и он, в свою очередь, научился узнавать меня, подобно кошке или, быть может, собаке. Хотя я не думаю, что он хоть сколько-нибудь привязан ко мне, ведь кровь у него не алая, но зелёная и прохладная. И, вообще, я для него прошедший эпизод
( Collapse )
( Collapse )
