Понятно было, что это техногенка, но какая-то безопасная. Все улыбались. За дырявой оградой долгостроя толпой сгрудились оранжевые каски гастарбайтеров: мне всюду видится contemporary art.
Входишь в ЦУМ сквозь облако запахов. Элитные одеколоны смешались до неразличения, до психоделии: у охранников ЦУМа выдался трудный день. Чтобы не опоздать на спектакль в театр, я пришёл в спектакль на четвёртом этаже ЦУМа чуть пораньше.
Узкий проход без вентиляции. Меня тут же тормознули охранники: пускать не велено. Узкая дверь, не проскользнуть. Списки отсутствовали. Стали скапливаться иностранцы, из-за чего охранник Дима занервничал и сбежал. Появился другой.
В книге "Скотомизация", которую я делал с Куликом, Олег признаёт одним из самых своих удачных перформенсов акцию, проведённую в бывшем доме Броз Тито, когда из-за организаторских накладок, при входе возникла давка. Он назывался "Чёрная собака, белый человек" (1999): "Людей на перформенс запускали четыре часа. Всех обыскивали, чтобы не было зажигалок, ножей и фонариков... [...]Если тебе идут по голове, что тебе остаётся делать? Ты четыре часа стремился сюда попасть и ждал... И я до сих пор не могу понять, в чём была суть сыгранного мной. Но я понял: когда ты медленно и даже мучительно пропускаешь через сложную процедуру огромное количество людей, даже можно показывать всё, что угодно. Сам факт сопричастности, соучастия делает акцию успешной..." (стр. 41-43)
Это, кстати, хорошо понимал Товстоногов, будто бы сказавший: "Вокруг театра тоже должен быть театр..." Сначала начали пускать французов. Потом пришёл какой-то, вероятно, весьма влиятельный господин с букетом роз, которого тоже не пустили. Потому что никого не пускали "до выхода организаторов". Которых не было. Особенно если ты говорил по-русски и тыкал аккредитационной картой или карточкой прессы. Потом стали пускать всех, но это было уже не очень интересно, ибо увертюра удалась.
Первыми кого я увидел, был уставший Гробман и его жена Ира, а так же тель-авивский галерист Люши. Израильская делегация в полном составе: завтра у Гробмана открытие выставки на Петровке, но выглядел он, как всегда, непроницаемо. Полуопущенные веки. Точно так же, как всегда, Ира Гробман была избыточно активна, деятельна. Дальше я увидел Палажченко с Маркиным и Коля узнал меня, а Маркин нет. Понятно почему, да.
Внутри было темно и громыхала музыка, исполнителей которой транслировали на одну из непрозрачных, матерчатых стен точно так же, как многочисленные перформенсы последнего десятилетия этажом выше. Но туда нужно было ещё попасть.
Кулик сотоварищи нагородил фальш-стен и закоулков, разноуровневые проходы (вчера он объяснял, что разные двери предназначены для разных людей - тот, у кого гордыня, де, должен пролезать на четвереньках), зашторенные или же запутанные солями белых кулис.
За ночь сделали невозможное - в лабиринте загадочно шуршащих пространств проявились логика и завершённость, цельность. Всё это стало походить на какой-то странный ночной клуб с тверёзой публикой, гомонящей на всех языках сразу.
Понятно, почему Кулик назвал всё это "Третьей пространственной литургией", посягнув, таким образом, не только на лучшие перформенсы прошлых лет, которые он символическим образом присвоил, пересняв и переозвучив, но и на метафизический центр проходящей Биеннале. Сделал вид, что порядковый номер имеет отношение к его личной истории, хотя, ненароком, срифмовал своё усердие с мероприятием.
Заодно, между прочим, пытаясь отвоевать у Кабакова терминологическое преимущество. Ведь понятно, что "Пространственная литургия" - вариант тотальной инсталляции, инвайромента, придуманного ну, почти, одним Кабаковым.
Идеологически же, думаю, Кулик намекал на логику "Книги мёртвых", выкликая акции, раз и навсегда, сгоревшие во времени и в пространстве, точнее, их тени для того, чтобы если и не воскресить, то хотя бы показать. И показал.
Все они, как в каком Чистилище, толпились в лабиринтах Пятого этажа, ещё неотремонтированного и даже неоштукатуренного (бетонные полы и потолки), куда расставили целую улицу непрозрачных кабинетов с матерчатыми стенами, изнутри на которые проецировались силуэты с узнаваемыми действиями.
Тени стонали, бормотали и кудахтали, меняясь местами, скользя по бликующим поверхностям приведениями.
Вот "Синие носы" пускают петарды из штанов. А вот их милиционеры целуются (хотя это был не перформенс, но фотография). Вот захаровский Пастор Шлаг, а вот Авдей рубит иконы и Осмоловский вновь влезает на статую Командора.
Себя Кулик тоже дважды не забыл, как и "Коллективные действия" и много ещё кого: ну, да, святая правда: тот, кто отбирает материал - тот владеет не только собой, но и миром.
А музыка всё громче и громче, публики всё больше и больше, сплошные знакомые лица (а двое из такого глубокого прошлого, что даже страшно вспомнить), из-за чего "Пространство литургии" всё больше и больше напоминает ночной клуб.
Сколько Кулика знаю, не перестаю удивляться его последовательному утопизму и желанию построить (осуществить) утопию. В одном, отдельно взятом, месте - офисе, доме или в квартире. Или, если нет иной возможности, в будочке. Ну, или на выставке. И каждый раз Кулику удаётся отвоевать для утопии всё больше и больше места.
Пора, видимо, ему возрождать "Партию животных" и снова баллотироваться в президенты. Если уж он в условиях хаоса и смуты сумел отстроить двухэтажную потёмкинскую деревню contemporary art'a, то со страной совладать у него сложностей точно уже не возникнет.
окончание следует
