http://paslen.livejournal.com/709045.html
Нас волнует ситуация промежутка; наполнение между пиками, соединение и дорога замыленным глазом; отыскивание повода в ровном, дрожащем-бередящем невидимом, почти, потоке.
Кажется, Восьмая начинается сразу же там, где заканчивается Седьмая – из неё вытекает; развивается, выбираясь на берег, расправляясь и отряхиваясь. Русский, разумеется, берег, равнины-долины, скалы, поросшие, я думал – это поезд стороной проходит, а это дождь размывает суглинок.
Мы думаем о Родине даже когда не думаем о ней, но просто живем, датчик внутри, поэтому читай стенограмму как книгу. Этот берег пуст, этот берег крут, безжизнен, хотя и прикрыт-приукрашен жалейкой (разумеется, от слова «жалость», а не «жимолость»).
Дальнейшее продвижение вглубь материка, открывающее нарастающие панорамы, даёт чёткое понимание на то, что все явления здесь раскладываются на две неравные составляющие: мир природы, царственной и отнюдь не равнодушной – и на мир присутствия человеков, следы его жизнедеятельности (мусор, в основном, изгвазданность и заброшенность).
И разлад нарастает отнюдь не из-за Шёнберга с Веберном.
Аллегро продолжает углубляться вглубь; оно не несёт радости, одну влажную, потную лихорадку; всё-таки шесть валторн, призванных отвечать за то, что здесь Русью пахнет – переборхес. Томление, томление, от которого не скрыться нигде, душное, тухлое, чип вживлен, посему являемся носителями. Хотя за окном вагона – дивные дивы, внутри – пыль и скука согласия с неработающими на остановках уборными.
Симфонии Мясковского схожи с запахами мест общего пользования (нет, я не о туалете, скорее, о тамбуре, купе и проходе, поликлинике и сонной регистратуре, столовой или же библиотеке) точно так же, как симфонии Брукнера – на отдельные главы «Фауста» (причём второй его части и отнюдь не в пастернаковском переводе).
Башкирская народная песня лежит в основе третьей части, неожиданно окликается Дебюсси и еще более поздним минимализмом. Адажио, рожденное из ошибки: Мясковский думал, что напев, озон-кюй, предложенный ему В. Успенским, относится к временам восстания Степана Разина или как-то связана с ним, а вышло – «долго сдерживаемое, но, в конце концов, прорываемое, прорвавшееся чувство…» (Л. Лебединский)
Озон-кюй, разрабатываемый подобно Равелю, когда одна и та же повторяемая фраза, постепенно обрастает подробностями и «уплотнением фактуры, усложнением гармонии и полифонического склада. И получается, что первоначально простой и чистый образ перерастает в болезненно экспрессивный, сложный, затемненный…» (Т. Ливанова)
Княжны не вышло; покинутая солдатка выкипает на фоне «прозрачного фона» (С. Махней), сползая-переползая в угар Allegro da siso. И, вообще, там всё ещё многократно поменялось, но мне интересно иное – программа; то есть, идеологическое обоснование в литературном духе, его дух и то, что выходит на самом деле – ну вот когда путаются карты и Степан Разин оказывается Гришкой Отрепьевым, из-за чего первоисточник меняется на башкирскую «Грусть», впрочем, звучащую в мощных, былинных скобах второй части (с двумя русскими народными, запаянными внутри что мухи в янтаре) и грустным финалом в четвертой.
Важное допущение – в расхождении между замыслом и уже не воплощением, но тем, что слушается и слышится мной, сидящим за мокрым кухонным столом (за окном субтропический ливень), в наушниках, раскалывающих полушария на полушария; в пределах невидимости плещется целлофановое море, его свежая прель смешивается с горным одичанием, питающим горные источники и горную речушку, впадание которой меняет цвет воды и рельеф глиняного берега; а ещё там, над водой, есть железнодорожный мост. Между тем, Мясковский прямолинейно (прямолинейнее не бывает) расцвечивает русско-народные расклады тройным составом, из-за чего углубление вглубь продолжается, хотя и теряет динамику. Видоискатель поднимается над землей и парит под переборы арфы и блуждание заблудившихся скрипок, ответственных за рельефность высказывания.
По бесконечной лестнице, освящённой сталелитейным солнцем, он сбегает вниз к берегу, крутому бережку; демоны невидимые кружат-свистят и блеют, так что оптимистически надраенная кода не приведет никого в заблужденье. Этот стон, нарастающий, у нас смертью зовётся. Хотя и отложенной на какое-то время, но, в конечном счёте, «прорываемой, прорвавшейся…»
