Третья и Четвертая симфонии Прокофьева являются вскрытием приема, беспрецедентно позволяют приблизиться к пониманию замысла. Мне всегда было непонятно, зачем это он делает сюиты и переложения из своих больших опусов. Читая дневники, понял и проникся - молодой композитор не всегда был уверен в том, что его оперы и балеты могут быть исполнены в полном объеме (Дягилев тянул, Чикагская опера тянула, с Ковент Гарден сложно было договориться), вот и сочинял light-версии, что уж добру пропадать. Когда Дягилев завернул его первую попытку балета как недостаточно национальную по духу (приводя в пример Стравинского), то Прокофьев сочинил "Скифскую сюиту". Ну и пошло, поехало.
А это же всегда крайне интересно - перетекания и переложения, экранизации и инсценировки - что отпадает и что остаётся при перераспределении акцентов. Балет на темы "Чайки" и опера на либретто по "Евгению Онегину" пересекаются со смысловыми полями первоисточника, но полное наложение невозможно и суть звучит, кипит и пенится по краям. Дополняя понимание и первоисточника и последыш, ну, интересно же?
Четвертая сочинена на основе балета "Блудный сын", оказываясь концентратом балета, выделением самого важного, извлечением сути. Сначала слушаем балет и справляемся с либретто (впрочем, тоже ведь достаточно абстрактным - танец не подразумевает слов, чёткой артикуляции), потом ставим симфонию и видим как модель для сборки осуществляет эту самую сборку, не мешая наливать в прозрачные формы своё собственное слушательское содержание.
Куда интереснее анализировать Третью, начинающуюся с безумного перезвона колоколов, как если Прокофьев попытался дать музыкальный эквивалент самой известной картине Лентулова с распоясовшимися, раздрызганными видами Кремля. Крайне жёсткая (особенно на фоне ритмического и эмоционального разнобоя, присущего опусам Прокофьева) структура Симфонии рассказывает о сильных чувствах между мужчиной и женщиной на фоне исторических катаклизмов - по крайней мере, так это было мной воспринято.
Чем-то, между прочим, напоминает "Ромео и Джульетту", что случится много позже - в смысле переплетения личных обстоятельств, неотвратимости рока и аромата эпохи, показанного через знаменитый вальс рыцарей в латах. Балет несётся по своей траектории, но время от времени его прерывают вертикальные всполохи света, символизирующие неотвратимость: накатило так накатило. Потом эти же самые вертикальные столбы ослепления Прокофьев повторит в Шестой.
А потом ты слушаешь оперу "Огненный ангел", на основе которой композитор и сделал выжимку Третьей и понимаешь, что никакой Москвы в ней нет и в помине: брюсовский роман, послуживший основой либретто (роман написан по мотивам, опера по мотивам мотивов, симфония - так и вовсе седьмая вода на киселе, но, тем не менее, именно в симфонии суть сжимается в самую плотную консистенцию, словно бы по принципу обратной перспективы собирая всё-всё р а с с е я н н о е до в брикет концентрата) рассказывает о средневековых алхимиках, поисках философского камня, призраках и видениях, которые служат фоном для странной любовной истории, любовного треугольника.
Ну, понятно же, что всерьез можно говорить только об истории костюма, а сам человек, человеческая природа, неизменен, неизменна (выводы всегда банальны и менее интересны, нежели путь исследования и исследовательское письмо) и убирая либретто в загашник, сосредотачиваешься на острие сути, что смывает декорации и обстоятельства, оставляя психологический архетип.
Два наблюдения. Конечно, интересно слушать оперу и находить, замечать, подмечать внутри неё плавно растворённые (сахар в чае) темы из Симфонии, будто бы разжиженные, размазанные по партитуре; но куда интереснее после оперы прослушать ещё раз симфонию и открыть в ней стороны, которые до оперного прослушивания замечены не были. Два опуса, взаимно дополняя друг друга, открываются тебе на встречу теневыми сторонами и тогда ты понимаешь ещё раз - абсолют невозможен; музыка существует для того, чтобы поманив красными труселями, ускользнуть.
