Юрист, уволенный из «Украинтелекома» ещё весной по сокращению штатов (Ющенко подготовил указ о национализации компании), Слава целиком ушёл в краеведческую работу. Пока мы шли на еврейское кладбище, он рассказывал мне о том, что средняя заработная плата по Тульчину – 100 долларов, а он получал до увольнения 200 и, можно сказать, шиковал. Правда, съездить в архивы Санкт-Петербурга не мог и не может, зато на обычную жизнь хватало и хватает. Тем более, что мама его, живущая во второй половине белого дома, получает очень хорошую пенсию – 300 баксов (по дорогам украинской глубинки стоят билборды, где голова Ющенко на красном фоне обещает «всем справедливые пенсии»), да и жена получает 150, так что жить можно. Вот они и живут.
Обособленные дворики, резные палисады, старые яблони, склонившиеся под тяжестью плодов, большие навозные мухи, о которых мы в больших городах совсем уже отвыкли, протяжённые одноэтажные неасфальтированные улицы, молокозавод, изготовляющий масло «тульчинка» (все деньги уходят в Киев), магазины в хибарах. Пересыхающая река «Тульчинка»,от которой остался хилый ручей. Слава, поведший меня на кладбище короткой дорогой, здоровается практически с каждым встречным, ему сигналят проезжающие машины. И вовсе не потому, что Вигуржинский – большой оригинал (что, впрочем, так и есть – его увлечения в Тульчине выглядят сколь экзотично, столь и безопасно), просто здесь все друг друга знают. Городок маленький.
Я спрашиваю Славу о местной интеллигенции, он говорит, что таковой не имеется. Есть, правда, ещё один сумасшедший старичок-краевед, но с ним лучше не общаться, ибо с ним странно общаться. Мы проходим мимо памятника Пушкину, который бывал в Тульчине несколько раз (первый раз приехал к Пестелю, а второй уже к барыне Потоцкой, вдохновившей его на «Бахчисарайский фонтан».
Мы проходим мимо памятника композитору Миколе Леонтовичу, который преподавал в женской гимназии, а в свободное от работы время написал мелодию «Щерик», одну из наиболее исполняемых в мире мелодий на Рождество и Новый Год. Я так и не понял, «Джингл бендс» это или нет, а Слава не знает. Он показывает остатки стеллы, которая стояла на месте памятника Суворову (теперь она стоит во дворике музея), рассказывает о школе, в которой учился мой отец.
Мы заходим на рынок, чтобы купить цветы. Белые розы и белые лилии. Когда я выбираю нечетное количество цветов, продавщица даёт мне с собой ещё и букет багровых роз. Принципиально решил не брать на кладбище мёртвые цветы искусственного происхождения, которыми усыпаны торговые ряды. Мои бабушки заслуживают живых. Я думаю о том, что наивная народная мудрость пытается обмануть время – ведь если положишь на могилу долгоиграющие цветы, создаётся иллюзия того, что заброшенность побеждена, а могила убрана на многие годы вперед. Люди привыкли мерить жизнь в том числе и могил своими собственными отмерененными сроками, не отдавая отчёт в том, что впереди целая вечность.
Мимо проезжает молоковоз и Слава рассказывает, что когда местные бабки сдают молоко, то для увеличения количества сырья они добавляют в молоко соль и соду, а, для сохранения цвета, стиральный порошок. Мы минуем город и идём по узкой тропинке, среди травы выше человеческого роста и, знаете, эти запахи распаренной, непотревоженной земли, морс или микс из клевера, лопухов и душицы, репейника, который пахнет свежезаваренным зелёным чаем, всех этих тополей, дубов и плакучих лип, обрамляющих картинку.
Еврейское кладбище начинается неожиданно – на плавном, задумчивом холме, где пасутся коровы, камни прошлых веков торчат россыпью полусгнивших зубьев-зубов, похожие на костяшки домино, впереди маячит городок современных захоронений, с оградками и памятниками правильной формы, четкой геометрией улиц, лицами изначально неживых жителей. Со стороны кажется, что жители этого последнего гетто словно бы стоят плотной толпой, взяв друг друга за руки; стоят молча, широко расставив ноги. Чтобы поскорее найти могилы бабы Дони и бабы Сони мы разделяемся, предчувствуя долгий поиск.
Однако кладбище ухожено, травы и мусора мертвых цветов, венков и прочей глупости нет, даты захоронений идут в прямой последовательности, поэтому сначала мы находим белый памятник Дони (1976), а чуть позже, несколькими рядами выше (1978) Сони. Когда я подхожу к могиле бабушки и дверца в оградке легко открывается, начинает звонить телефон – звонит Витя Новичков, вернувшийся из Израиля. Могила чистая, светлая, правда бабушкин округлый портрет, превратившийся за тридцать лет в негатив, отвалился и кто-то аккуратно положил его в изголовье.
Положив цветы, звоню маме в Чердачинск, но она не берет трубку. Перезваниваю отцу и он, никогда не подходящий к телефону, говорит: «Алло». Что делать с портретом, спрашиваю, «Забери с собой», получаю ценное указание. Заворачиваю в пакет из-под цветов, кладу в сумку и тут Слава кричит: «А вот и Соня». Иду к Соне. Соня спит точно с такой же безмятежностью, как и все остальные. Как Доня, как г-жа Беккер и г-жа Сирота, похороненные по соседству с ними.
Слава говорит – «Посмотри, какой вид, весь город словно на ладони» и я иду к краю склона для того, чтобы будто бы посмотреть на Тульчин, которого не вижу, потому что начинаю плакать. Я не знаю, почему, отчего, из-за жалости к ним, любившим меня самозабвенно, и к себе, незнающему, где лягу сам, потому что сейчас (пока что) я представительствую от всех живых, знающих и не знавших, родных и просто знакомых, от своей сестры Лены, которая родилась чуть позже и никогда с Доней и Соней не встречалась, от своего отца, который три десятка не был на своей родине, где лежит его мама и от своей мамы, которая не ездила с папой в Тульчин хоронить бабок и не знает какое тут кладбище и какой вид на славный город Тульчин открывается со старого еврейского кладбища, потому что если и есть выход в тульчинский космос, за который мы пили вчера в кафе «Пивник» с Жанной К. и примкнувшими сотоварищами, то он здесь, именно тут, в тишине и покое.
– Мама мне всегда говорила, что евреи дружно живут и всегда трепетно ухаживают за своими могилами. – Говорит Слава, который весной (так удобнее – нет буйной растительности, настырной травы) пытался найти свои захоронения на православном кладбище, да так и не нашёл.
