Потому что рано вернулся. С поезда. Были в Харькове. В поездах, идущих на юг и с юга. Со всеми соответствующими вагонами-полимпсестами. Неаккуратное присутствие человека заставляет вещи дичать. Поворачиваться прирученной стороной и непрерученными последстиями. До Харькова ехать - 12 часов, то есть, ночь. А в Питер и того меньше. И всё здесь, в центре, так. Вот чем уральцы отличаются от всех других - удалённым доступом. Поезд шёл на Урал 36 часов, тоже не очень много, но за полутора суток возникает автономный нарратив, возможность остановиться, выпасть, задуматься. Эпическая размеренность. А когда быстро - сменяемость попутчиков, твоё собственное вписывание в пространство СВ, полки, как беглая игра для тренированных пальцев - пока осуществишь все необходимые ритуалы, поездка подходит к концу. Ничего не подумаешь, ничего не напишешь - ибо как можно писать в электричке? А в метро? Для этого нужно выйти на промежуточной станции, остановится, ибо на ходу пишется и думается иначе, тут иная протяжённость необходима. Плюс, конечно, вокзалы. Как воздух, необходима помпезность, масштаб, иначе же это не церква, а так. На харьковском вокзале купол хороший - с советскими росписями. Ночью стояли в Орле, поразили белые колонады и сбор мусора в чёрные мешки. И проводник по фамилии Коврига ("Ты не русский, что ли?" - спросили женщины из соседнего купе. - "Я казак"- гордо ответил пьяненький Павел Коврига. Прозвучало как "казах". Женщины из соседнего купе остались удовлетворены - ну, точно, не русский. Нехристь).
В Харьков первый раз я попал после второго курса университета на педпрактику (тут была некая передовая школа), остановился у своего однополчанина Антона Кафтанова, фаната толкиентистики, рукопашного боя (однажды глаз повредили) и восточных единоборств. Антон вместе с мамой жил на улице Чернышевского (самый центр, у Сумской) в доме, где в подвале размещалось харьковское Гестапо. Старый модерн - большой подъезд (именно что парадная), лабиринт комнат. Потом через десять лет я останавливался у него на пути в Коктебель - уже в доме на центральной площади (ул. Советская), где он жил (и теперь живет) со своей женой Юлей. Тогда, десять лет назад, Юля была беременной, теперь меня встретила девочка Катя, соответственно, девяти лет. Дома у Антона идет перманентный ремонт, уже который год. Но - тоже большое парадное и странная, непривычная планировка, усугубляемая хаосом. С мамой Антон уже много лет не общается, видит плохо, поседел и сильно зарос. Юля выросла в одного из ведущих веб-дизайнеров города.
Вот и от Харькова тогда у меня осталось ощущение как от этих квартир (уточню, что тусовался я только в центре). Путанные пространства, проступающие одно сквозь другое, буквальный такой палимпсест - когда на пергаменте городского пространства проступают буквы другого текста. Весь Харьков соскоблен и написан заново, но. Прошлого много, оно обжито и превращено в растительность, в каменные джунгли, засижено, захватано, перестроено и приведено в очередной божеский вид.Чем-то похоже на питерское отношение к истории, сугубо утилитарное, без какой бы то ни было дистанции (при том, что история, несмотря на отсутствие дистанции и очевидную близость, уже не играет никакой роли), но в Питере, несмотря на руинированность, всё-таки есть ощущение цельности. Так выглядит Барселона в эпизодах "Всё о моей матери" - когда Альмадовар показывает квартиру, которую снимает Мануэла. А Харьков раскидист как дерево, как Челябинск и все его культурные слои выступают наружу, так как залегают так же неглубоко, как местное метро и здесь разные фрагменты (кварталы, районы) существуют сами по себе, связанные лишь схемой метрополитена. Исключением здесь - район по правую (если стоять у узкого истока лицом к расширению) руку от Сумской (тогда как левая сторона, резко скатываясь от Исторического музея вниз мгновенно превращается в русский приволжский городок. Но только без Волги). Все эти Мирославские, Иванова, Чернышевского, Пушкинская, создающие систему мелких кровеносных сосудиков с кровяными тельцами трамваев. Тихие (мы гуляли вечером), уютные улички, отдалённо напоминающие даже какой-нибудь Париж... Так бывает с городами, которые вдруг, в какой-то момент, резко начинают развиваться (обычно это происходило в конце 19 - начале 20 веков) и обустраиваться, обрастать модерном, потом резкий обрыв, все консервируется на полуслове, зависает и дальше продолжает жить по каким-то совершенно иным законам и правилам. Перемена участи захватила Харьков в момент расцвета бидермайера, по-южному томной, неторопливой буржуазности. Со зрелой культурой тортов и пирожных, поразившей ещё двадцать лет назад, а вот уличные кафе приживаются плохо, кривовато как-то, куда аутентичнее праздная толпа в парке им. Шевченко, настоящее народное гулянье, жирное, громкое, яркое по случаю, всего-то, южной, летней субботы.
От этого налёта он так и не оправился: большевики законсервировали и начали пакостить (хотя Газпром, сейчас он отреставрирован на деньги ЮНЕСКО, велик без скидок), нынешняя украинизация залакировала неизбывную советскость, которая при новой власти заиграла новыми-старыми красками. И дело даже не в ностальгии, а в неизбывности: дано и не отнимется. Как бюсты героев-комсомольцев в сквере напротив оперного театра - Зоя Космодемьянская, Матросов и Олег Кошевой, рядом со стендом, рассказывающем о шести комсомольских орденах. И тут же - свадьбы на мерседесах и духовой оркестр. Да, по самоощущению, очень напоминает Челябинск, если бы последний был не в стороне, а в центре. Оказывается, все наши ощущения (в том числе подсознательные), связанные с самостоянием, связаны с взаимоотношениями (внутри нас) центра и не-центра, мы все настраиваемся на этот блуждающий центр и поворачиваемся к нему, как подсолнухи, вслед за солнцем. Центр всегда есть и ты всегда не в центре, даже если родился и вырос в столице. Потому что есть воспитательное значение железной дороги, вокзалов и аэропортов, жизни за тактом и пробивание стен. Лбом.
Я же не о том, что мы устроены центростремительно (как те, кто переехал) или центробежно (кого и так (и там) неплохо кормят), но просто перемещение в пространстве и путешествие по времени своей жизни сбивает нас в некие типы, которые... Которые что? Ну, которые живут рядом с себе подобными, близкими, похожими. Я ведь всё время думаю - вот почему я в Москве. Нет, это я уже отдумал. Я теперь думаю - почему другие, которые не в Москве, они, ну, какие-то другие. Ведь реально другие. И в каждом городе так - свой особенно распространённый психотип, который действует сильнее клея или самым главным раздражителем. Фишка-то в том, что геофизика, ландшафты и прочее, конечно, играют роль, но не теперь, когда мир превращается в глобальную деревню, а психотипы остаются. На самом деле, я думаю, почему отсюда нет возвращения, почему оно практически невозможно. Вот что меня волнует сейчас по-настоящему.
