Не правленный файл.
А в морг ты как попал?
Как все физики, мой папа был фотолюбителем и дома
у нас была фотолаборатория. Ещё у меня была сестра, искусствовед по
образованию, работавшая в краеведческом музее. Каждое лето они ездили в
этнографические экспедиции и однажды позвали меня с собой фотографировать. Так,
каждое лето, начиная с 14 лет, я ездил по деревням. А потом и вовсе перешёл в
музей на постоянную работу. Параллельно я учился в художественном училище. А
вечером мы рисовали в изостудии и всё время носили с собой блокнотики, в
которых каждую минуту рисовали. У меня был друг Валера Каневин, большой
прохиндей. Он был инженером-конструктором, когда начался бум на современное
искусство, он стал неформальным художником и в этом качестве переехал в
Ленинград, уже там продолжая работать неформальным художником. Но и там ему
показалось тесно и он решил уехать в Израиль. Правда, по репатриантским
законам, он и его жена не могли получить израильского гражданства, ему пришлось
вывозить тёщу, предварительно разведя её с мужем. Надо сказать, что с этим
мужем тёща прожила в любви и согласии 56 лет... Он свои вещи отправил сразу в
Вашингтон, так как не хотел долго в Израиле задерживаться.
Ближе к делу.
А тогда мы вместе ходили в изостудию ДХШ и
подружились, и как Микельанджело на пару с Леонардо да Винчи хотели дойти во
всём до самой сути. Про гениев ренессанса нам было известно, что они изучали
пластическую анатомию в моргах. Всё же хочется понять и попробовать
собственными руками, изучать по атласам и схемам скучно. Непредставимо: что там
у человека под кожей. Вот мы и решили попроситься в морг и там порисовать
трупы. Пришли в морг первой городской больницы скорой помощи. Там зав
танатологическим отделением работал Марк Рыжков, известная в Свердловске
фигура: он был не только врач, но и друг всех тамошних художников, типа
Воловича и Брусиловского. Помимо этого, Рыжков переводил стихи армянских поэтов
типа Сильвии Капутикян. Мы пришли к нему и он удивился. Наше желание рисовать
трупы показалось ему странным. «Вообще-то, вот что нужно рисовать», сказал он,
показав на развешанные по стенкам его кабинета многочисленные ню. Голые женщины
в яблоках. (чихает). Он сам был
большой любитель прекрасного. В морге он даже оборудовал студию, где лепил
голых девушек с натуры и барельефные портреты своих коллег. Он ведь ещё
скульптором был!
Потом подумал, говорит: «Ну, раз надо, значит,
надо. Только у меня морг не такой хороший. Он вам не подходит. Он старый и у
нас винтиляции нет. Давайте, я лучше позвоню Клеину Леонарду Израилевичу в морг
сороковой больницы, вы лучше к нему идите...» Когда мы приехали к Клеину, нас
встретил санитар, несколько дней мы ходили и рисовали трупы.
Когда они узнали, что я ещё и фотограф, то меня
позвали в судебно-медицинскую экспертизу на работу. Там не было фотографа. И я
попал года на четыре. В силу того, что начинаешь работать в маленьком
коллективе и уже не можешь уволиться, потому что замены тебе нет и целое
отделение без тебя функционировать не может. Для того, чтобы, в конечном счёте,
уволиться мне пришлось придумать историю о том, что московская подруга матери
уехала работать в ООН и оставила мне квартиру, из-за чего я и решил поступать
там в вуз, не пропадать же добру.
Пошел я туда работать... Я на многих замечаю (в
том числе и на Славе Мизине), что все через какое-то время начинают пытаться
выйти из рамок собственного привычного круга. Из круга привычных представлений,
чтобы познать другую жизнь. У первобытных племён подобные практики называются
обрадом инициации. В советском союзе это называлось службой в рядах вооруженных
сил. Так как, в силу своей предприимчивости, я от службы в армии отвертелся, то
мне этого, видимо, не хватало. Я считаю, что эти четыре года и были для меня
чем-то вроде альтернативной воинской службы.
Тем более, что я был не готов к этой реальной
жизни. Вокруг шла перестройка, всё бурлило и мне просто нужно было время, чтобы
отсидеться и понять, что вокруг происходит и как мне жить и чем заниматься.
Как проходила твоя альтернативная служба?
В дни дежурств я ездил на убийства, а так я
фотографировал на вскрытиях у нас в танталогическом отделении. В больнице это
называется поталогоанатомическое отделение. Я работал не собственно в морге, а
в одном из отделов судмедэкспертизы. В физико-техническом, ныне переименованном
в медико-криминалистический отдел.
А на психику это никак не повлияло?
Конечно, повлияло. В положительном смысле. Ведь ты
же пошёл туда работать из любопытства, чтобы понять,что такое смерть и кто там
работает. Моральные уроды? Извращенцы? Когда я попал туда, то всех спрашивал,
как вы там работаете. И мне отвечали, что покойник тебя за локоть не укусит,
всё плохое в этой жизни ты можешь испытывать только от живых людей, если быть
точнее, (многозначительно смотрит в
сторону спальни)близких и родных людей. Они могут обидеть, унизить,
предать, оскорбить. А от покойника ничего плохого ждать не приходится.
Хотя есть определенного рода странность... В морге
40ой больницы вскрывают только тех, кто умер в самой больнице, это один-два
вскрытия в день, которые санитары делали с выражением неыразимого трагизма на
лице и в перчатках. Ну, да, смерть – это же не бессмысленная часть нашей жизни,
она несёт многие многие многие культурные (кривляется)
коннотации. А в морге судмедэкспертизы каждый день было более 30 вскрытий, вся
насильственная смерть, которая случалась в городе, стекалась к нам. Там вкрытия
делались без перчаток, конвеерным способом. То есть, относятся к этому делу немного иначе.
А что запомнилось больше всего?
Как-то прихожу на вскрытие, а мне эксперт Миша
Ахихвин историю лежащего на столе жмура (как их там называют).
Два пенсионера пьянствовали на квартире. Один
отрубился и начал портить воздух. Второму это не понравилось, он взял ножку от
телевизора (длиной, согласно протоколу, 37 см) и, вращая против часовой,
засунул ему в трусы. В задний проход. Тот, в ответ, стал портить воздух ещё
сильнее. Тогда тот протолкнул ему ножку до конца. Пострадавший воздух портить
перестал, пенсионер успокоился и лёг спать.
Мужик, которому в задницу засунули телевизионную
ножку, проснувшись утром, пошёл на работу. У него, конечно, всё очень болело (сочувственно показывает как сильно всё
болело), но поскольку он пил всю жизнь, то привык, что на утро ему плохо и
всё болит. А тут уж как-то по особенному болело, поэтому придя на работу, он
сказал, что работать не может, отпросился в медпункт. В медпункте ему тоже не
оказали медицинскую помощь, потому что врач унюхал термоядерный выхлоп, дал
аспирина и посоветовал опохмелиться. Абтинентный синдром. Тогда дед пошёл
домой, лег спать и к утру умер от перитонита, так сильно у него был кишечник
порван. Так что возможности человеческого организма поистине безграничны.
И как ты после всего этого остался в разуме?
Поработав в морге, говоря выспренным языком, я
чётко стал осознавать, что могу помереть в любую минуту. В любой момент.
Случайно и бессмысленно. Если я иду по улице и спотыкаюсь, слегка
подскользнулся и не упал, то про себя автоматически отмечаю, что вот тут, тут и
тут я бы мог задеть виском о железяку, провалиться в колодец и сломать шею...
Но живу я от этого не более интенсивно, чем все остальные, в кутяжи и
приключения не впадаю, так же ленюсь и делаю в миллион раз меньше, чем мог бы.
Но хотя бы отчёт себе в этом отдаю.
Недавно понял, что могу помереть, этого не боюсь,
но то, чем я занимаюсь при жизни доставляет мне очень большое удовольствие и
если я буду помирать, то очень уж буду жалеть, что больше уже не побалуешься.
На этом твоя фотографическая, как я понимаю,
карьера не закончилась?От трупов прямой путь – к чёрному квадрату?
Когда я ездил в этнографические экспедиции, то
очень много перефотографировал чужие фотоархивы, выстраивая из них огромные
серии. У меня была репродукционная установка, ведь твои занятия каждый раз
очень зависят от того, какие технологии у тебя по рукой. Вот я и
перефотографировал разные репродукции и выстраивал из них фотофильмы в
несколько сотен кадров. Каждый день, на служебной технике, я печатал огромное
количество кадров. Потом понял, что делал всё это зря, так как печатал их не в
полный кадр, кадрировал их, подобно Родченко, но этого всего не должно быть.
Потому что фотограф, в момент своего профессионального становления запоминает
какие-то два-три стереотипа, подсмотренные им в журнале «Чехословацкое фото»,
как было распространено во времена моей молодости, а потом ходит по улицам,
выискивая что-то похожее на то, что он увидел в журнале. Между тем, окружающая
жизнь намного интереснее. Поэтому информация, попавшая в кадр будет много
интереснее, если ты вообще не будешь заглядывать в объектив. Помнишь, тогда ещё
существовали представления о том, что идеальная фотография должна быть резкой,
мелкозернистой и глянцевой. И когда ты научишься это делать, то понимаешь, что
все эти признаки второстепенные.
А что же главное?
Главное – даже не то, попал в кадр президент
Ельцын или не попал. Мои искания закончилось это тем, что я дошёл до понимания
того, в чём состоит природа фотографии. Главное – что каждый раз нажимая на
кнопочку, ты фиксируешь момент времени, который никогда уже более не
повторится. Поэтому неважно куда ты направил свой фотоаппарат и навёл ли ты
резкость и даже, как я понял потом, снял ли ты с него крышку.
Так я и начал фотографировать, не снимая крышку с
объектива. Отстреливал целыми плёнками, потому что не мог ограничивать серии
одним или двумя кадрами. Никакая художественная самодеятельность и
самовыражение за счёт фотоаппарата не уместны: фотографирует фотоаппарат и
нужно позволить ему это делать так, как он это хочет делать. И так, как он
считает нужным.
Когда я печатал фотографии, то оставлял большие
поля. Именно они и навели меня на мысль, что мои работы – аналог «Чёрного
квадрата» Малевича: чёрные кадры. Так я и понял, что мне удалось положить конец
традиции авторского взгляда и произвольного кадрирования, главным знаменем
которого Родченко и являлся.
Да, это голая концепция, и если её начнёт
осуществлять кто-то другой, скорее всего, работать она не будет. Я вкладывал в
свои работы мастерство, которое приходит только с опытом: проявляя и печатая,
я, например, недопромывал плёнку, чтобы на ней оставались подтёки или пыль.
Получалась весьма материальная фактура. Выдающийся результат не только по идее,
но и по исполнению. По своим пластическим качествам.
После этого фотографировать я уже не мог, дошёл до
предела, отныне я использовал фотографию только как техническое средство: давал
кому-нибудь в руки мыльницу...
