Пространства отчуждения
Поезд разрывает гомогенное пространство, вкатываясь со своей жизнью, которая течёт у него внутри. Как сундучок, шкатулочка с секретом – вокруг одна жизнь, а внутри у него – автономная и совершенно другая, внутри него даже воздух иной, его состав – городской, техногенный, с пылью, с жаром, а вокруг – благолепие: поля, огни, деревья. И никакой вагонной тесноты, духоты, сжатости; но простор, застигнутый во всём своём великолепии.
Так как поезд не видит себя со стороны, он исключён из общей картины, потому что наблюдатель сидит внутри поезда, сшивающего собой, как застёжкой молнией, левый берег и правый берег: «так глаза в темноту открывает зверёк, и не видя себя, превращается в крик...».
Что самое важное в железнодорожном пейзаже?
Его отчуждённост, полоса не-жизни, промежуточность. Пути исполосовали землю как шрамы, они прерывают непрерывность, ну, да, чахлая трава ещё кое-как пробивается, но ничего более. Железные дороги окружают промышленные зоны, заброшенные территории, которые хочется назвать неокультуренными, некультурными, они очуждены и забыты, освоены и избиты так, что рана кровоточит отчуждением и не может зарости, потому что оздоровление пейзажа есть конец железной дороги.
А потом ты просыпаешься ночью (нужно обязательно проснуться в поезде посредине ночи), на каком-нибудь полустанке (нужно обязательно проснуться тогда, когда поезд долго стоит где-нибудь, собственно, ты от того и просыпаешься, что он никуда не едет, отчего поездная обыденность меняется), возле какого-нибудь мощного фонаря, рассеивающего концентрированный белый свет, предельный, столбом-столпом, отчего, вдруг, кажется, что это – зима, снегопад, скоро рождество и всё такое.
«И поезд вдоль ночи вагонную осень ведёт И мерно шумит на родном языке океана...»
