Под названием «1917» (1 – «Революционный Петроград», 2 – «Разлив», 3 – «Аврора», 4 – «Торжество человечности»). Исполняются без перерыва и сильно отдают Малером (густой, широкий симфонизм), скрещенным (приправленным) Брукнером (вертикальные всполохи духовых), темп всё время движется по нарастающей: торжественная, основательная поступь чего угодно – новых идей или старого, застарелого безумия...
Для особой ясности пропагандистского характера высказывания, Шостакович выпрямляет (спрямляет) свою музыку, даёт продолжиться и разлиться темам и вариантам тем, обычно приносимым в жертву подвижности и разнообразию. Выходит чистый (аутентичный, можно сказать) XIX век – героический, разглаженный, напомаженный – что как нельзя лучше описывает то, что Шостакович и хотел описать (якобы хотел описать) – октябрский переворот, его первобытную природу, растущую из прошлого и устремлённую в прошлое. Хотя если не знать «литературной основы» симфонии, всё это отнюдь не воспринимается как революционный ор – вполне сильная и зрелая музыка. Кшистов Мейер пишет: «К сожалению, произведение не оправдало ожиданий. В его основу положен материал не лучшего сорта. Тематизм порой поражает банальностью, а порой – чрезмерным пафосом... Музыкальный язык, хоть и очень шостаковичевский, лишён той свежести, которая так часто пленяет... Новая симфония – одно из самых слабых сочинений Шостаковича...»
Если это неудача –то дай Б-г таких неудач каждому. Впрочем, я не считаю Двеннадцатую слабой или неудачной. Нет никакой связи между прозрачным, мерцающим Adagio второй части и его компроментирующим заголовком. Даже если имеется ввиду конкретный «Разлив», в котором скрывался вождь заговорщиков (а не, скажем, разлив лунной энергии или талых вод), то как же мне умудриться увидеть в этом гармоническом, надмирном пейзаже конкретную фигуру конкретного человека?!
Глубинный сарказм Шостаковича в том-то, как раз, и заключается, что предельная абстракность симфонизма готова принять на себя любое, какое угодно, содержание. Тот же Мейер приводит десятки примеров лёгкости, с какой Шостакович разбрасывался широковещательными заявлениями о написании музыки на партийные сюжеты, а потом также леко отказывался от них. Симфоническая музыка универсальна, а глубина личного и творческого трагизма сообщает ей новые, ещё более мощные, возможности. Зачем же надо добровольно сужать её до каких-то изнутри высохших очертаний?!
Двенадцатая монохромна, в основе первой и второй частей медленное и последовательное развитие намеченного, без срывов, сбоев, традиционной нервности и подёргиваний. Мир стоит на своих ногах, его не способны порушить (нарушить) никакие социальные (читай, поверхностные) катаклизмы. Основную мощь составляет слаженность и красота фона, здесь, против других симфоний, почти нет никаких соло, никаких расхождений между музыкальным сюжетом и его протагонистами, все «работают» слаженно, синхронно, переходя в друг друга и растворяясь друг в друге.
У Шостаковича неt слабых опусов, есть те, что нравятся больше, а есть те, что нравятся меньше; есть те, что точнее соответствуют нашему ожиданию, есть те, что из нашего ожидания выбиваются. Риторика финала, говорите? А меня трогает. Что ж теперь, мне признать свой вкус провальным?
