В реале же оказалось, что первая поэма Пушкина (Лотман в биографии поэта отвёл ей всего одно предложение – о том, что появилась она в 1820-м) выходит уменьшенной копией, 3-Д моделью «Евгения Онегина».
Нарративные принципы здесь примерно такие же самые – это чреда эпизодов, кое-как связанных между собой с большими пропусками между сценами, на которые словно бы наводится увеличительное стекло.
Важнее всего оказываются детали, складывающиеся в журчащую музыку стиха, а также многочисленные отступления, в проброс проговаривающие авторские мысли, спонтанно возникающие по ходу пьесы.
Кажется, они, будто бы постоянно сбивающие Пушкина с сюжета, самые важные.
Уж точно – самые журчащие и запоминающиеся.
«Книги олимпийского времени» на Яндекс.Фотках
То, что обычно называется метарефлексией и интертекстуальностью, ставшей массовой в постмодернистские времена, это просто такой иной, совершенно особый стиль мышления, склад ума, связанный сразу с несколькими степенями остранённости.
Причём каждая из них для «обычного человека» может оказаться
Возможно, эта особенность, как раз и связана с космическими скоростями Пушкинского мышления, потому что сказки-сказками, но «Руслан и Людмила» – пример действительно не человеческой музыки: легкой, естественной как дыхание, органичной (то есть, единственно возможной, причём именно в таком варианте), крайне простой и, в то же время, с максимально объёмным расширением обзора…
Каскад разнонаправленных и как бы плохо согласованных между собой (другое дело – серьёзные сюжетные несуразности, которые отмечали уже современники Пушкина сразу же по выходу поэмы в печать – их перечислению и «разбору» поэт посвятил заметку, обычно публикуемую среди вариантов, выпавших при втором издании и незаконченных текстов) эпизодов наживуливается на живую нитку одним лишь авторским своеволием, которому важней всего, кажется, ценны спонтанность да непредсказуемость.
Живая вода, которая появляется в одном из эпизодов после гибели Руслана, чтобы неожиданно для читателя оживить его в последующей
Душой открытой вам желаю
Такого точно жениха,
Какого здесь изображаю
По воле лёгкого стиха…
«Воля лёгкого стиха» то ли копирует, то ли моделирует особенности творческого мышления, невзначай заводящего поэта в дальние дали, как исторические (Киевская Русь, князь Владимир, нашествие печенегов), так и мифологические (карла Черномор и прочие чудеса да чудачества, которых, кстати, в сказочной поэме не так уж и много).
Интереснее авторская мотивировка, позволяющая создать ему достаточно объёмный текст «на общих основаниях»: всё время, пока читал «Руслана и Людмилу» думал о том, что же именно заставляет человека сочинять рифмованную сказку.
Ну, да, система жанров современной ему эпохи позволяет.
Во-вторых, опыту импровизации поднабраться да чистое удовольствие гнать волну испытать.
Но ведь должно быть что-то ещё, помогающее довести эксперимент до бумаги, так как Пушкин, сочиняющий сказки и поэмы – это нормально и естественно для канонического образа уже не человека даже, но «делателя культуры», который, наслушавшись няни, садился и сочинял пространные тексты, но почему это должно быть естественно и нормально (не как данность) для «нормального человека»?
Чудеса и хитросплетения с полётами на коне за Людмилой, похищенной прямо со свадьбы, воспринимаются метафорой и поводом для чего-то иного, понятно чего – ведь именно в этой поэме, в хрестоматийном вступлении, и возникают слова про «русский дух»: «Там Русью пахнет!»
То есть, о чём не пишет русской человек, у него обязательно Россия в голове мерещится, даже в такой вот отвлечённой, сказочной форме?
Пока одним полушарием следил за путешествиями и битвами Руслана, а вторым думал про авторскую мотивацию – которая одна только и могла бы придать полноценный смысл фантасмагорическому картону.
Оказалось, что Пушкин гораздо умнее меня, как и любого своего читателя, так как, параллельно, он, видимо, думал ту же самую думу универсальной мотивации, объяснению которой посвятил эпилог.
С ним всё встало на свои места и замок, пусть и вынесенный за пределы основного текста, встал на место и щёлкнул.
Пушкин объясняет, что сочинял этот текст по дороге в «южную ссылку»,
Тоска по родине – понятное чувство, которое никому объяснять не нужно и которое может принимать самые разные обличья, в том числе и, почему нет, сказочные.
Счастливое разрешение свадебной коллизии (в финале Руслан и Людмила соединяются, дабы продолжить свадебку на прерванном месте) должно служить фоном неопределённости жизненной ситуации самого Пушкина, который едет в никуда.
Так, мира житель равнодушный,
На лоне праздной тишины,
Я славил лирою послушной
Преданья темной старины.
Я пел — и забывал обиды
Слепого счастья и врагов,
Измены ветреной Дориды
И сплетни шумные глупцов.
На крыльях вымысла носимый,
Ум улетал за край земной;
И между тем грозы незримой
Сбиралась туча надо мной!..
Я погибал… Святой хранитель
Первоначальных, бурных дней,
О дружба, нежный утешитель
Болезненной души моей!
Ты умолила непогоду;
Ты сердцу возвратила мир;
Ты сохранила мне свободу,
Кипящей младости кумир!
Забытый светом и молвою,
Далече от брегов Невы,
Теперь я вижу пред собою
Кавказа гордые главы.
Над их вершинами крутыми,
На скате каменных стремнин,
Питаюсь чувствами немыми
И чудной прелестью картин
Природы дикой и угрюмой;
Душа, как прежде, каждый час
Полна томительною думой
— Но огнь поэзии погас.
Ищу напрасно впечатлений:
Она прошла, пора стихов,
Пора любви, веселых снов,
Пора сердечных вдохновений!
Восторгов краткий день протек
— И скрылась от меня навек
Богиня тихих песнопений…
Важно, что в томе поэм вслед за «Русланом и Людмилой» идёт повесть в стихах «Кавказский пленник», зримо олицетворяющая биографизм пушкинского творчества, возникающий из чреды непосредственных впечатлений откликами на только что увиденное и пережитое.
Совсем как в фильме «Влюблённый Шекспир».
