Но из-за того, что разница между борги и городской сердцевиной невелика – центр приподнят над «новыми» кварталами из особняков и двух-трёхэтажных домишек с садами на пологий холм, переход границы из «жилой» зоны в «туристическую» оказывается без внятного шрама.
У цветочного рынка взбираешься на лёгкую припухлость, чтобы попасть к реконструируемому замку Кастелло Сиджизмондо «внутри стен», и вот уже вокруг – те самые лабиринты, что Феллини обобщённо изображал в «Амаркорде», совместив площадь Тре Мартири с башней, откуда посреди фашистского тумана раздаётся Интернационал, а так же площадь возле храме Темпио Малатестиана с великой фреской Пьетро делла Франческа внутри.
Граффити с сияющей физиономией Феллини встречает на подступах к центровой площади Кавур – самому эффектному и живописному (если, разумеется, не считать моста Тиберия и прибрежного ландшафта рядом) месту Римини: великого Федерико нарисовали на щитах, закрывающих археологическую зону возле замка с Этнографическим музеем.
Я вижу площадь Кавур в контражуре: солнце бьёт в глаза, из-за чего арки дворцов, ласточкины хвосты на крышах их фасадов и лысые черепа булыжников оказываются особенно графичными, а сама её территория становится чем-то вроде чёрной дыры, поглощающей почти всю позолоту солнечной активности.
Тем более, что поначалу на Кавур смотришь чуть сверху: к ней же нужно немного спуститься «из города», чтобы точно провалиться вглубь культурного слоя.
Её вымощенный булыжниками параллелепипед, стекающий с высокого западного края к восточному, более низкому, расположен ниже общего уровня, словно бы на месте вынутых кубометров – что логично, так как история Кавур, названной так в 1862 в честь графа, ставшего первым премьер-министром объединённой Италии, начинается с римских времён.
Низкорослый палимпсест Кавур вмещает массу эффектных сооружений из разных эпох, сросшихся и как бы перетекающих друг в друга.
И с западного торца, здесь, на месте снесённого еврейского квартала Сан-Сильвестро, застроенного пекарнями, поставили оперный театр, который открывал сам Верди в 1857-м. Но не «Набукко», а «Трубадуром».
Все явленное средневековье вместила северная сторона площади с тремя представительскими дворцами – южная ниже и разреженней, тем более, что в центре её нижней челюсти аркада рыбного рынка 1748 года с современными фресками на внутренней стороне стен.
На первом этаже бывшей резиденции мэра Палаццо дель Подеста, (1334), за тремя готическими арками (при необходимости, средняя служила виселицей для преступников, приговоренных к смерти) теперь арт-галерея, где я застал бесплатную чёрно-белую фотовыставку, посвящённую кино (и, что немаловажно для туриста с долгой дороги, легкодоступный туалет), разумеется времён «Сладкой жизни».
Далее следует многократно перестроенный Палаццо дель Аренго (XIII век) с фреской-джоттеской «Страшный суд», стрельчатыми арками и ласточкиными гнездами, но чуть меньшей высотности.
Ещё на шаг ниже топорщится каменной кладкой бывшая ратуша – Палаццо Гарампи, радикально перестроенная после землетрясения 1672 года.
Впрочем, все эти дворцы несколько раз перестраивались, из-за чего внешность их навсегда застыла в мимическом недоумении – как лицо человека, многократно прооперированного пластическим хирургом.
Ещё на Ковур есть средневековый трёхуровневый фонтан с сосновой шишкой посредине брусчатки и памятник папе Павлу VII (1611) – последняя работа скульптора Николаса Кордье, выполняющая для площади роль родимого пятна.
О главном соборе города, Вазари пишет в биографии Леон-Баттисты Альберти всяческие высокопарности, забывая упомянуть фреску Пьетро делла Франческа (нет её упоминания и в жизнеописании самого художника).
Прочность Сан-Франческо, в особенно благочестивые времена подвергавшегося критике за явные отсылки к древнегреческому стилю, из-за чего его обзывали даже и «капищем языческим», сослужила службу храму во Вторую Мировую, когда его повредили бомбардировки.
Видимо, в Римини сам Вазари не был, но видел «модель фасада, который был выполнен в мраморе, а так же боковой фасад, обращённый на юг, с огромными арками и гробницами для прославленных мужей этого города. В общем, он выполнил эту постройку так, что в отношении прочности она является одним из самых знаменитых храмов Италии. Внутри она имеет шесть прекрасных капелл, из коих одна, посвящённая св. Иерониму, весьма разукрашена, ибо в ней хранится много реликвий, привезённых из Иерусалима. Там же находятся гробницы названного Сиджизмондо и его супруги, весьма богато исполненные в мраморе в 1450 году; на одной из них – портрет этого синьора, а в другой части этой постройки – портрет Леон-Баттисты…»
Собор, строившийся Малотестой в качестве семейной усыпальницы (в действующий храм его переосвятили только при Наполеоне) так и не был доведён до логического завершения, превратившись в мраморный ларь с невнятным навершием фасада, который как следует и не разглядишь – настолько мала площадь вокруг.
Хотя по модели Альберти (проект его известен по медали работы Маттео ди Андреа де Пасти – веронского скульптора, украшавшего фасад Темпио Малатестиано) планировались эффектный фронтон и монументальный купол – совсем как у римского Пантеона.
Но тут папа Пий II, великий гуманист и просветитель Пикколомини, много сделавший для родимой Сиены (там мы с ним и столкнёмся, можно сказать, лицом к лицу в местном Дуомо) предал Сиджизмондо анафеме на Рождество 1460-го года, из-за чего строительство было скомкано.
Странно, конечно, что Феллини в «Амаркорде» обошёлся без этого знакового мавзолея, ставшего храмом. С другой стороны, даже со всеми поправками на обобщение творение Альберти не катит: своим остро экспериментальным норовом (радикальный разрыв с готикой и пристальный взгляд в сторону «идеалов античной красоты» и древних пропорций) оно прямо противоположно любым обобщениям.
Римини богат самыми первостатейными культурными ассоциациями, – впечатлительному туристу хватило бы, что, к примеру, фонтан на Ковур нравился Леонардо да Винчи, о чём сообщает мемориальная доска; и что именно здесь случилась трагическая любовь Паоло и Франчески, многократно воспетых в стихах (Данте!) и в оперной музыке; после чего предки этой самой возлюбленной пары оставили в истории мировой культуры свой, неизгладимый след храмом, который построил Альберти, а украшали Джотто и Пьеро делла Франческа.
Не говоря о Рубиконе, разумеется, который и я сподобился перейти; точнее, на машине переехать.
Центральные площади окружены мелкой системой уличных капилляров, но меня не оставляло в Римини ощущение разреженной структуры пространства – точно повсюду, между улицами и отдельными домами висят незримые гамаки и на них качаются незрячие люди из бывших.
Но современность здесь победила историю, из-за чего на первый план выходит туристическая суета Корсо, а не тенистые закоулки развалин.
На карте особенного доминирования главной улицы не слишком видно, но когда ты внутри…
Этой стремительности Корсо Феллини посвятил одну из важных сцен «Амаркорда» с автомобильными гонками, также проговорил её и в книге интервью.
Эпизод из фильма, проговоренный словами
«С площадей при въезде и выезде из города, которые соединяла главная улица – Корсо, убирали все лотки, лавки закрывались, у кого окна и балконы выходили на Корсо, сдавали их по астрономическим ценам, кто был совсем беден, устраивался с опасностью для жизни на крышах, связных на мотоциклах и велосипедах высылали километров за десять, в открытое поле.
В день пробега в послеобеденное время, за пять-шесть часов, на улицах уже не было ни души. Все толпились под портиками или стояли у окон, как в оперных ложах: подеста, граф, жена секретаря отделения фашистской партии, и неотрывно смотрели в арку Августа в начале Корсо, откуда должна была выскочить головная машина. Одни размахивали флагами, другие – одеялами, перебрасывались из окон через дорогу инжиром. Тогда у нас не было радио, и никто не знал, что происходит на пробеге. Некоторым, у кого был телефон, было только известно, что час назад гонщики прошли Парму, и на основании этого делали расчёты: через 50-70 минут первый «болид» должен промчаться по Корсо, совсем пустой и свободной, если не считать городского сумасшедшего – дурачка, который, как всегда объятый манией величия, похожий на кенгуру, жал на педали посредине мостовой, издавая ртом звуки, изображавшие грохот выхлопных труб «бугатти». Обычно уже в сумерках мотоциклист звуками трубы оповещал о появлении головной машины. Из всех окон раздавался вопль: «Это Бордино! Нет, это Кампари! Да что вы, это Бриллипери, он меня узнал, кивнул мне!»
…Потом становилось совсем темно, у окон ужинали всухомятку, тайком целовались, кто-то пел. И так всю ночь, тишину которой то и дело вдруг нарушал ужасающий шум, а темноту прорезали фары, тотчас исчезавшие во мраке. Под утро самые упорные, те, кто уснул, положив голову на подоконник, с обалдевшим видом открывали глаза от шума моторов, всё реже и реже проносившихся машин. «А кто это был?» Ответы с каждым разом становились всё грубее и непристойнее, и к семи часам утра всё уже бывало кончено».
