Между тем, Киев же вполне себе туристический центр, набитый приезжими, востребованный. Паломники толпятся в Лавру и в монастыри, бьют поклоны в церквях и костёлах: киевский туризм – паломнический, религиозный, насыщающий жизнью именно эту часть историко-культурного спектра. Музеи стоят пустыми, заброшенными – блики и тени микшируют изображения старинных картин, паркет рассыхается, охранник зевает. Внутри Михайловского монастыря, куда я зашёл по дороге к Софии, бурлит нешуточная активность. Причем, как гостевая, так и местная: послушник, стоя на коленях, разравнивает дёрн газона.
Неслучайно, что самые ценные для меня объекты в Киеве - те, где искусство сочетается с верой: Кирилловская церковь, расписанная Врубелем или же, разумеется, Владимирский собор. Но это не правила, скорее, исключения. Пунктумы, а не пунктики. Жизнь шевелится не всюду, но там, где людям нужно, важно. Сравнение церквей и музеев сильно бьёт по глазам. Не в пользу, кстати, «традиционных форм консервации и сохранения» – это искусство (то, как обычно его понимают) в Киеве отделено от народа и превращено в обряд, но не религия. Зыбкое и ускользаемое, хотя и настаивающее на своём постоянном присутствии, а не отверделый, конечный культурный продукт, предъявляемый весь сразу, целиком и полностью.
Этот момент, бросившийся мне в глаза, говорит о специфике и особенностях украинской культуры больше, чем сотни статей и публикаций. Пожалуй, в этом и заключён главный нерв нынешней поездки – если раньше замечал, в основном, схожесть, слипающуюся до полного неразличения, то теперь видишь нарастающие отличия. Мы расходимся, отдаляемся друг от друга всё дальше и дальше. Медленно, но верно.
В Львове эти зримые противоречия снимаются – более традиционным (классическим, классицистическим) бытованием культуры, играющей в маленький Запад, другой плотностью ландшафта, иными запросами туриндустрии, определяющей городской быт (и городское самосознание): Львов легко примеривает на себя заёмный корсет из того, как оно должно быть. При всей своей особости, Львову важно не выделяться из ряда мест, раскинувшихся между готикой, барокко и модерном. Здесь важно построить внутреннее потребительское разнообразие, позволяющее составлять многодневные (три дня – это уже многодневно) программы, чередующие музейные аттракционы с заведейными.
На этой палитре должно быть много красок (готика, барокко, ар-нуво, католицизм, греко-католицизм, православие, etc) и оттенков, а фундаментальные высказывания (национальный музей, исторический музей, картинная галерея) соседствуют с инфраструктурными фейками (странно, что пока в городе нет музея эротики, хотя музей шоколада уже в наличии).
Апофеоз такого смешения возникает в Музее сакральной барочной скульптуры «Творчество Иоанна Георга Пинзеля», ещё при большевиках (в 1978 году) открытого в здании костёла кларисок на Мытной площади, наискосок от «Кумпеля», одного из лучших львовских ресторанов, и напротив стен Арсенала. Видимо, ходят сюда не очень хорошо, несмотря на то, что Музей сакральной скульптуры барокко есть во всех путеводителях и расположен весьма удобно, хотя уже вне исторического центра, слегка на особицу – там, где заканчивают кучковаться средневековые улички да отдельные ренессансные дома, и начинается "новый город" модерна и модернизма. Дни, пока мы бродили по Львову, костёл кларисок был закрыт, пока однажды я не решил достучаться до охранника и не дать ему гривен.
Выставочные фальшь-стены отделяют пространство центрального нефа от покрытых росписью стен. Фрески здесь роскошные, всё как мы любим – с мнимым искривлением потолка, обманчиво пропорциональной рисованной архитектурой, кремово-пастельными небесами в которых кипят желто-розовые облака с редкими (без какой бы то ни было суеты) важно рассаженными святыми в бордовых и лиловых одеяниях.
Из всех росписей барочных ансамблей Львова, что мне удалось увидеть в этот приезд (в Кафедральном соборе он самый упорядоченный, разделённый на страты; в Римско-католической церкви архангела Михаила – он самый стихийно закрученный, синий, практически василисковый по краям; в костёле Святого Андрея бернардинского монастыря на Соборной площади – самый сложно организованный, активно интровертный, сворачивающийся, с песочного цвета прорехой в самом центре; в Гарнизонном храме апостолов Петра и Павла – самый выпуклый (линзой) и, что ли, формальный, видимо, самый поздний из всех?) фрески в костёле кларисок наиболее нежные, слегка, что ли, смытые. Как промытые. И прекрасные именно этой своей уязвимостью, превратившейся в незаконченность. В недооформленность.
Ближе всего к ним – комплекс росписей в Церкви Св. Иосифа, стоящей напротив Подгорецкого замка в Бродовском районе. Так как построена она в форме высокой ротонды, большой протяжённости для разворачивания облачных битв в куполе нет – росписи здесь стекают по стенам, имея явно функциональный, декоративно-служебный характер. Состоят они, в основном, из орнаментов и гротесков с условными архитектурными деталями – лиловыми колонами и картушами, жёлто-золотыми парковыми вазами, стоящими на фоне фиолетовых небес, с мнимыми балюстрадами и нарисованными фризами, в круг которых вплетены ангелы с гирляндами. Подгорецкая церковь заброшена, фрески её линяют, становясь всё бледнее и податливее. Они не настаивают на себе, не выставляют складки и сгибы (их нет) как стигматы, но, таков летний ситец на платьях, радуют душеподъёмной лёгкостью, устремляющейся вверх.
Так и росписи в музее Пинзеля, заставленные выгородками, врываются в центр, где и располагаются, как на пикнике в своём стихийном 3-D. Простор их поляны ограничен затейливыми сводами, гирляндами, рамами и небесным бордюром, ещё сильнее сокращающим полезную площадь живописного промелька с тщательно организованным хаосом облаков, похожих на отдельные участки суши. На острова. Ангелам и святым вольготно раскинуться там в манерных позах, рифмующихся со скульптурами Иоанна Георга Пинзеля из экспозиции внизу.
Всю свою жизнь (био есть в Википедии) Пинзель оформлял костёлы и соборы, фасады и алтари, нефы и капеллы. Теперь его трансформеров извлекли из контекста и поставили, точно на паперти, вне родных изысков. Теперь ничто не отвлекает от их собственных ликов и поз, идеально иллюстрирующих Делёза. Поэтому зрачок перестаёт метаться и начинает стекать внутри центростремительного движения складок деревянных фигур из липы (сохранились лучше) и песчаника (стёрты, как и положено мученикам фасадных групп).
Впрочем, есть в музее и гипсовые модели (выглядят хуже всех), возле одной из них, явно отсылающей к Афине с копьём (та, что «спорит» с Марсием) работы Мирона, я и решил, что Пинзель даже затейливее, чем это мне показалось раньше.
Раньше – это в Львовской галерее искусств, где скульптурам Пинзеля выделено два последних зала. Там, кстати, подвешены лучшие его работы – именно те, что отреставрировали и возили в 2012-м в Лувр, поэтому чтобы получить представление о творчестве «украинского Микеланджело» в костёл кларисок можно и не ходить. Тем более, что «сакральной скульптуры» полно и на улицах. Точней, на фасадах соборов и внутри их начинки, хотя там они максимально удалены и, оттого предельно условны (особенно много таких позолоченных фигур под сводами Доминиканского собора, а самые экспрессивные святые фасада, Атанасий и Лев, работы Пинзеля, прямо «под дождём и снегом», стоят на греко-католическом кафедральном соборе Святого Юрия).
Эффект новизны возникает при взгляде в упор. Когда скульптуры, порхавшие под потолком, низведены на уровень глаз, где видны не только все трещинки, но и театральность, избыточность жестов, лиц, превращённых в актёрские маски – с густой, грубой пластикой, необходимой зрителю из последнего ряда партера. Это же почти театр НО, изображающий тела, раскинувшиеся как во время вечного сна и, оттого, лишённые логики и земного притяжения. Нэцкэ, разбухшие от многовекового стояния на коленях или же на одной ноге. Пинзель, разумеется, ваял их с учётом di sotto in su, резкого ракурса, взятого как бы с нижней точки зрения, искажающей пропорции таким образом, чтобы целостное восприятие возникало только при обзоре снизу вверх. Из-за чего теперешняя близость меняет пропорции просто в разы, делая это барокко совсем уже каким-то запредельно барочным. Окончательно ненатуральным, раздутым, атмосферно колючим. Ну, да, статичным сном.
Вытащенные из интерьеров и архитектурных шкатулок, фигуры Пинзеля намеренно укрупнены, что задаёт новый, совершенно иной формат впечатления. Я говорю это, в основном, после залов Львовской галереи искусств, нуждающейся в своих ярких специалитетах, а не об экспозиции самого Музея сакральной барочной скульптуры, где сегодня темно и, поэтому, атмосфера немного приближена к аутентичной. Но самого Пинзеля в костёле кларисок немного: чтобы создать полноценный музей, с коллекцией и экскурсиями, Борис Возницкий сослал сюда массу «сакральной живописи» и декора – стукового, каменного, деревянного, обрядового и интерьерного, добывая их, как полезные ископаемые. Благо, исторические слои позволяют – если деревянные боги из Пермской картинной галереи выглядят исключением из правил, вычищенных подчистую и скобками, обращёнными внутрь закончившейся истории, то львовский музей – неоформленная, пока ещё окончательно неоформившаяся планета, склад новонайденных потеряшек, извлечённых из времени, да и вообще из всего.
Но, как раз, именно это ощущение недомузея (возникающее, см. выше, уже из-за фресок) кажется самым ценным и важным – музеев много, а вот зачищенных от складок вневременных щелей почти не встречалось. Здесь, в Музее сакральной скульптуры, правда, есть ещё немного ренессансных украинских примитивов с необычной иконографией мёртвого Христа, которые и тянут весь экспозиционный локомотив в сторону традиционной культурной институции.
Судя по тому, что таких изображений здесь показана целая серия, мотив Иисуса, вытянутого горизонтально, лежащего на спине и, в пол оборота, развёрнутого к зрителю, был широко распространён у иконописцев львовской школы (да-да, именно в Музее Пинзеля я впервые встретил на этикетке такое словосочетание, придуманное Борисом Возницким для Пинзеля, её основателя). Все они сгруппированы отдельно от скульптурных обломков каким-то подводным течением внезапно вынесенные наружу. Борис Возницкий ставил на нём дополнительный выставочный акцент, явно ведь подутраченный после его гибели (сердечный приступ за рулём копейки).
Юлик рассказывал о бессребренике Возницком (даже иномаркой не обзавёлся, хотя создавал музей за музеем, открывал филиал за филиалом, ездил в экспедиции, сохранял замки, организовывая вокруг них заповедники) как об одном из главных делателей культурного ренессанса. Судя по состоянию львовской музеологии, она до сих пор не отошла от смерти Возницкого, застыв в немом вопрошании, примерно так же, как пинзелевский позолоченный святой Иоанн, кожа которого, со временем, порозовела до естественных телесных оттенков.
Всё подвисло
Может быть, нагота свободы, о которой писал Хлебников, как раз и означает ароматы объединений нестойких и сиюминутных? Когда не нужно тащить в закрома сухие сухари культурного осадка, в надежде перезимовать суровые времена с полной чашей консервированных и условных (отвлечённых) впечатлений. Цветут каштаны и сирень, заваривается кава, пекутся ковбаски. У входа в театры (оперный им. Крушельницкой, драматический им. Украинки, молодёжный им. Курбаса, украинский драматический им. Заньковецкой, а ещё кукольный в бывшей бирже, а ещё молодёжный, плюс какой-то духовный) не пасутся стада – в них сегодня прохладно, под сенью - тень: даже пассивное восприятие требует усилий и хоть какой-нибудь прагмы. Утоления не ритуала, но реального голода.
Фланёры не пишут текстов, они осуществляют себя в спектакле сиюминутного существования, будто бы и не требующего особенной артикуляции. Тем более, после поголовной увлечённости фотографированием, делающим зрачок стеклянным. Птичьим практически. А тут ещё интернет – то же самое фланёрство, но уже не в пространственной, а временной плоскости. С постоянным потреблением чужого контента, совсем как во время прогулок с разглядыванием фасадов и складок городского хозяйства, совсем не тобой сложенных. Слаженных.
Значит ли это, что логоцентризм и всё, что я так люблю, чем живу, проявление тюрьмы, духа или народов?
