Дюма, может быть, не сказал последнего слова; но я с умыслом подчеркнул его; дальнейшее знакомство с литературным кругом убедило меня, что слово "выгода" вполне выражает точку зрения современных писателей Франции на предмет их занятий. Литераторы, журналисты, драматические писатели, даже поэты - все исписывают стопы бумаги, вдохновляясь одними банковыми билетами - и, что ещё хуже, - надеждами на получение казённого места или ордена Почётного легиона. Словом, они потеряли всякое достоинство. Сколько я могу судить из их разговоров, любой их них готов поменять поприще своё на звание смотрителя тюльерийских фонтанов. Меня поразили в них дух раболепия и вместе с тем безмерная напыщенность и невежественное чувство тщеславия, которое признаёт только своё я и с презрительным равнодушием относится ко всему, что выходит за пределы крепостного вала парижской фортификации. Сделки, которые в другом кругу были бы признаны за оскорбление, здесь вещь самая обыкновенная. Позовите обедать в cafe Anglais или, ещё проще, - дайте денег, - и завтра же самое ничтожное изобретение, самую плохую книжонку десятки газет превознесут до небес, как у нас превозносили когда-то Излера. Здесь только делается понятным выражение французских газет сделать имя актёру, писателю и т.д. Подобно тому, как находишь у Иверских ворот в Москве толпу оборванцев, которые за гривенник свидетельствуют своею подписью что угодно, - в бульварных кафе восседают за стаканом абсента маленькие журналисты, которые за двадцать франков будут писать что угодно и кому угодно.
Частная жизнь их нисколько не лучше общественной. Одна объясняет другую. В Париже существует Общество драматических писателей и литературы, но собственно общество литераторов от этого нисколько не соединилось; все живут между собою, как кошка с собакой. Они избегают друг друга, боясь, верно, дурного знакомства. Издатели, которых в Париже теперь столько же, сколько писателей, ловко пользуются таким несогласием. Литератор, не защищённый обществом своего сословия, лишённый представителей и опоры, является перед издателем, как единица, которой тот боится и душит её в когтях своих до последнего издыхания. В его власти пустить в ход статью, книгу и даже человека, точно так же, как может он придавить и статью, и книгу, и человека.
Большая часть издателей - хозяева журналов; попробуй-ка литератор выйти из повиновения; его, или книгу его, - что всё равно, - мигом прихлопнут. В больших журналах, на которые смотрим мы издали с таким уважением, повторяется, как в зеркале, та же жалкая картина литературных нравов. Пять-шесть известных писателей и фельетонистов сидят на плечах редакторов и сильно нажимают им на шею кулаками; редакторы, в свою очередь, сидят на плечах остальных сотрудников и в досаде ещё сильнее надавливают кулаками на их шею, - взаимное нажимание и эксплуатация.
[...] Такая невеселая, но правдивая картина нравов объяснит вам отчасти причину того странного, беспримерного упадка, в котором находится современная литература во Франции. Беспримерно, впрочем, и направление, которое приняло теперь парижское общество: спекуляция, алчность к деньгам, жажда скорее нажиться - обуяли всех решительно: молоденькие мальчики с едва пробивающимся пушком на подбородке, молоденькие женщины в шипящем кринолине - нимало уже теперь не мечтают друг о друге; их мысли заняты счетами, мечты витают вокруг дивидендов акций, которые продаются на бирже; цинический эгоизм так в лицо и бросается; он овладел всеми, сделался достоянием всех слоев общества..."
