Назвав свой роман «Трагедией», Вагинов уподобил его образцам античной литературы, дошедших не полностью.
Камерный этот текст, который хочется назвать салонным и фантасмагорическим (хотя ничего сверхъественного в нём нет, однако язвительно-изобретательная интонация, напоминающая, ну, скажем, «Мастера и Маргариту» всё время заставляет ждать нарушения причинно-следственных цепочек) настоян на почти полностью утраченном контексте, из-за чего даже целое «Козлиной песни» кажется фрагментарным.
Персонажи, точно соткавшись из воздуха, отражают не «правду жизни», но игру утомлённого культурой сознания: здесь, как много позже в «драме абсурда» и «новом романе» физические, бытийные и какие угодно законы фунциклирования задаются самим автором, исходящим из личного каприза.
Вот откуда и берётся отсутствующая в самом тексте фантасмагоричность. Вот почему дотошно переданный быт, наложенный на «дух эпохи», не задаёт ни узнавания, ни понимания направления куда же автор вырулит. Что и хорошо (ибо непредсказуемо), но и неважно, так как «Козлиную песнь», с её многочисленными стерновскими отступления и дивертисментами, можно в любой момент закруглить.
А можно, с точно таким же успехом и продолжить.
Такое «памфлетное», мелкотравчатое дыхание с плохо проработанными персонажами, как бы сливающимися в одну личность (автор и не скрывает, что все герои книги – разные ипостаси его сознания) и детально описанными городскими пейзажами, интересно сочетанием панорамных и крупных (даже сверхкрупных) планов, встык идущих в соседних фразах.
Причём, текст устроен таким образом, чтобы каждый, в силу собственных склонностей и качества образования, обнаруживал в нём разное количество слоёв и даже «прослоек».
Это, конечно, полнейшая услада для филологов и семиотиков – блуждать по лабиринтам культурного Петрограда и разгадывать сборище прототипов, однако, есть в «Трагедии» и честная читательская ценность, совпадающая с умонастроениями наших дней. «Трагедия»– предельно сжатая, метафорически насыщенная хроника распада привычного мира, превращающая всё в ней описанное в гниющие обломки.
Смешивая в одном флаконе разные стили (от светского и эстетского до зощенковских канцеляризмов и шариковского новояза) Вагинов создает интеллигентский (столичный) аналог антиутопического языка в духе Андрея Платонова.
Однако, без Платоновского размаха и мощи: слишком уж локальна «Козлиная песнь», слишком вычурна и сиюминутна, эфемерна как практически вся проза второго-третьего (несмотря на превосходное качество) ряда.
Дело даже не в частнособственнической породе этой прозы, более всего озадаченной вышиванием узоров, но в отсутствии глубины замаха; очень уж мелкотравчатыми, несмотря на магистральную идею, вышли сюжетные арабески.
А то мы не знаем, что декаденты бывают пошляками чаще чернорабочих и что романтически настроенных юношей с горящими очами, в конечном счёте, заедает быт и шёлковые занавески на кухонном окне.
Вагинов встык описывает историю нескольких занимательных персонажей «интеллигентских профессий», от «неизвестного поэта» Агафонова до аукциониста Кости Ротикова и каждого из них, изображённых в «карикатурном плане», ждёт прижизненное тление, развал и распад.
Я читаю романы Вагинова по книге, вышедшей в 1989 году в серии «Забытая книга» и возвращающей как бы несправедливо забытых авторов современным ценителям.
Тогда, на волне перестроечного энтузиазма, казалось, что открылись не только архивы, но и шлюзы справедливости, позволяющие откорректировать историю литературы в более правильном направлении.
Но, как показывает практика, «Забытая книга» с тех пор стала ещё более забытой. Страницы её пожелтели, клейкий корешок сам готовый к распаду, не меньше героев Петроградского искусства, тлеет медленно, но верно.
Хороший Вагинов писатель, зело современный (с нашей нынешней культуркой происходит схожий похоронно-руинированный процесс), но вот только мало кому знакомый. Может быть, и зря.
