Книга Наймана – не столько «рассказы» об Анне Ахматовой, сколько «рассуждения» о неё и её времени, внутрь которых вкраплены отдельные фразы её, случаи из её жизни, а так же письма, написанные автору. Очень часто цитируются другие источники (особенно трехтомник Чуковской), ахматовские «пластинки».
«Пластинками она называла особый жанр устного рассказа, обкатанного на многих слушателях, с раз навсегда выверенными деталями, поворотами и острыми местами, и вместе с тем хранящего – в интонации, в соотнесённости с сиюминутными обстоятельствами – свою импровизационную первооснову. «Я вам ещё не ставила пластинку про Бальмонта?.. про Достоевского?.. про паровозные искры?» - дальше следовал блестящий короткий этюд, живой анекдот наподобие пушкинских table-talk c афоризмом, применимым и применявшимся впоследствии к сходным или обработанным ситуациям. Будучи записанными ею – а большинство она записала, - они приобретали внушительность, непреложность, зато, как мне кажется, теряли непосредственность…»
«Зато, как мне кажется» - приходится принимать на веру, поскольку Найман, в отличие от нас, непосредственный свидетель пластинок и всего другого, поди, проверь, что приобретали устные разговоры при записи, а что, напротив, теряли…
Поэтому, всё это пишет не робкий Иоганн Петер Эккерман в прихожей всемирного гения, и даже не «товарищ по несчастью», Лидия Корнеевна Чуковская, извлекающая из своего обширного, но всеобъемлющего дневника эпизоды, связанные с Анной Андреевной, тут другое – здесь звезда со звездою говорит.
Примерно так же построены воспоминания Надежды Яковлевны Мандельштам, использующей события и тексты мужа для своих многостраничных выкладок.
Использует, впрочем, заслуженно, сохранив стихи Мандельштама, пронеся их сквозь самые жуткие годы в памяти своей, после сталинщины предав бумаге и, таким образом, став соавтором великого поэта.
Кроме того, Надежда Яковлевна и сама по себе была человеком незаурядным, эффектно и глубоко мыслящим, чьи выводы безусловны и точно выбиты в камне, а интонации прилипчивы и растиражированы.
Читая книгу Наймана (правда, в «журнальном варианте») я, кстати, или, точнее, не кстати, постоянно слышал эти самые интонации Надежды Яковлевны, чью книгу впервые я услышал именно по радио, в исполнении Жанны Владимирской.
Точно она по схожим лекалам сделана, хотя у Мандельштам повествование идёт по хронологии, а у Наймана кучкуется вокруг отдельных тем.
Ахматова и переводы. Ахматова и её поездка в Италию. Ахматова и Москва. Ахматова и православие (и шире – христианство). Юмор Ахматовой. Ахматова и Чехов. И Бродский (Шекспир, Пастернак). Странности Ахматовой и т.д.
Совершенно свободная импровизация задаётся на определённую тему, но затрагивает гораздо больше предметов, объектов и людей; возможно, поэтому главы никак не обозначены и льются как разговор между своими.
Интересно, конечно, насколько «Вторая книга» (1966) повлияла на то, что Найман сделал десятилетиями позже (1986 – 1987). При этом, весьма ревностно относясь к тому, что было сделано вдовой Мандельштама. Посвящая ей весьма прочувствованный абзац, очевидно отдающий самохарактеристикой:
«После смерти Ахматовой Надежда Яковлевна написала и издала «Вторую книгу». Главный её приём – тонкое, хорошо дозированное растворение в правде неправды, часто на уровне грамматики, когда нет способа выковырять злокачественную молекулу без ущерба для ткани. Где-то между прочим и как бы не всерьёз говорится, скорей даже роняется: «дурень Булгаков» - а далее следуют выкладки, не бесспорные, но и не поддающиеся логическому опровержению, однако, теряющие всякий смысл, если Булгаков не дурень. Ахматова представлена капризной, потерявшей чувство реальности старухой. Тут правда только – старуха, остальное возможно в результате фраз типа: «В ответ на слова Ахматовой я только рассмеялась» - вещи невероятные при бывшей в действительности иерархии отношений. Мне кажется, что начав со снижения «бытом» образов Мандельштама и Ахматовой, Надежда Яковлевна в последние годы искренне верила, что превосходила обоих умом и не много уступала, если вообще уступала талантом. Возможно, ей нужна была такая компенсация за боль, ужас, унижения прежней жизни…»
Знаёт, о чём пишет. После смерти обоих. Остаётся только догадываться, что, какие чувства компенсировал сам Найман, используя имя Ахматовой для мелкого сведения счётов.
«Она была невысокого мнения об эстрадной поэзии конца 50-х – начала 60-х годов. При этом качество стихов, как я заметил, играло не главную роль, она могла простить ложную находку, если видела за ней честные поиски. Неприемлемым был в первую очередь душевный строй их авторов, моральные принципы, соотносимые лишь с сиюминутной реальностью, испорченный вкус».
Неоднократно достаётся Евтушенко, через губу упоминается Вознесенский, но многие задетые поэты и вовсе остаются неназванными: подобно дотошному аптекарю, Найман взвешивает репутации на одному ему понятных весах, удостаивая титулов, типа – «входивший тогда в моду поэт» или «модный в то время ленинградский поэт»…
Зато неожиданно много о Бродском. Детально (более чем) описывается одна и другая поездка Наймана к нему в ссылку, хотя, казалось бы, книга называется «Рассказы о Анне Ахматовой». Но свободная композиция позволяет поэту заходить куда угодно. Понятно, что про Бродского интересно и что о нём много говорилось в Ахматовском кругу, но почему мне кажется, что дело не только в этом?
Прочитав «журнальный вариант», не кидаешься в поисках книжной версии – вроде бы, всё уже и так понятно, записи Чуковской можно прочитать и у Чуковской, рассказчик же не кажется самодостаточно интересным (а его рассказ особенно обаятельным) для того, чтобы хотелось вдаваться в дополнительные детали.
Не покидает ощущение, что текст затеян для чего-то невысказанного или утаённого, оставшегося «за кадром». Когда пишется одно, а подразумевается совсем иное.
«Это был, так сказать, патентованный ахматовский приём, почти правило: надеть перчатку с левой руки на правую, вывернуть ситуацию наизнанку, снизить высокий стиль, поднять низменное, столкнуть несопоставимые на первый взгляд вещи, расположить в стихах слова под новым углом друг относительно друга. «Тогда же возникла его теория знакомства слов», - пишет она о Мандельштаме. Она утверждала, что поэт всегда «неуместен», всегда «воплощённая бестактность», приводила в пример Пушкина, который в альманахе «Библиотека для чтения» среди потока праздничных стихов разных поэтов, посвящённых годовщине 1812 года и по случаю открытия Александрийской колонны на Дворцовой площади, поместил элегию «Безумных лет угасшее веселье». «Так неуместно, так бестактно».
«По мне, в стихах всё должно быть некстати, не так, как у людей».
Тут только одна проблема: для того, чтобы быть бестактным, нужно для начала самому стать поэтом большим и безусловным.
