Всю ночь за окном шумело, из-за чего я просыпался, фиксируя однородные сны - во всех присутствовали намётки какой-то многофигурной композиции, рисунки карандашом и сангиной в духе Тинторетто (слишком много в последние дни его в моей жизни), которая выступала из мрака, будто бы прислонённая к стене подвала или гаража.
Комната моя - под скатом крыши, из-за чего, видимо, в эту ночь превратилась в акустическую шкатулку, преувеличивающую порывы ветра и стремительное водометание. Просыпался я каждый час, обязательно с какими-то видениями (то вентилятор показался ребенком, то букет на тумбочке котёнком) окончательно пробудившись в пять, так как за окном металось и ухало что-то совсем уже запредельное.
К тому же, в начале шестого у отца заработал будильник и, кряхтя и постанывая, он стал меланхолически собираться на службу. Я посоветовал ему вызвать такси, но это, разумеется, услышано не было. К рассвету лихорадочные волны ливней и порывистых воздушных волн (даже страшно выходить в сад, смотреть в каком состоянии цветы и ягоды) спали, беспамятное буйство вошло в относительно цивилизованное русло.
И пока отец шёл до остановки (я стоял у окна и смотрел на его японский зонтик, японский-японский, не хватало лишь Фудзиямы вдалеке) я переживал каждый спад стихийного напряжения, словно дававший отцу возможность более-менее сохранно дойти до Уфимского тракта, перейти дорогу у светофора и спрятаться под навесом остановки.
Я шёл сдавать анализы вторым номером, через час после отца и погода стала ещё на пару градусов ниже и спокойнее. Но теперь, когда я вернулся и смотрю в окно, облака вновь исчезли, короткие перебежки их, провоцирующие новые взрывы непогоды (улица полностью исчезает в воде), чередующиеся с короткими передышками и отдохновениями, слились в один единый мрачный поток, которому нет ни конца, ни края.
Выбравшись в город, я с удивлением заметил, что присутствие людей, машин и привычного образа жизни города, с пробками, заторами из маршруток, нервными светофорами и скоплениями мусора у дорог, унимают тревожность, а вместе с ней снижается интерес и к дождю.
Который, тем не менее, не прекращается, иной раз (когда я переходил Блюхера) пытаясь сорвать с меня кепку и выгнуть зонт таким беспощадным образом, чтобы его было уже невозможно вогнуть обратно.
Этакий океан наоборот, глубь, вывернутая наизнанку: вместо пузырьков кислорода, нарушающих моногенность водной толщи, тут пузырьки воды в бесчётном количестве воздушного океана, ограниченного с двух сторон только землей и границами атмосферы. А иной раз вода с неба так плотно валится, что начинает напоминать снег.
Мне такой дождь, впрочем, нравится, совершенно оторванный и ни к чему не приспособленный, не прилаженный. Это не лето и даже не осень (так как земля всё ещё перегрета и нынешние десять тепла значительно отличаются от майских десяти и, тем более, сентябрьских), это не Урал и даже не Прибалтика с Атлантикой, но какое-то совершенно иное, параллельное измерение. Карман, нычка, аппендикс.
Тотальное выпадание, которому город яростно сопротивляется, проращивая сквозь струи и нервные потоки свои повседневные дела и качества, вроде безостановочного трафика или звука бензопилы по соседству.
Природа всё чаще норовит выйти за рамки, преступить границы, попутать территорию (в том числе и временную), разлившись ещё шире, чем раньше или выдав новый, очередной, температурный рекорд, неважно уже, в ту или в иную сторону.
Будем считать, что в этом году нам повезло и жара выдохлась, как тот многоголовый дракон из рекламного ролика, когда в пасть его сочленениям залили внеочередного огнетушителя.
Для меня такой
Хотя это родимое пятно непогоды посредине лета, кажется, выполняет функцию того самого слома хребта, который обычно бывает позже на месяц - ближе к концу второй декады августа.
