Впрочем, замена была не такой уж и оперативной, судя по тому, что на афиши и в программку попал уже Синайский (хотя на флаерах и листовках остался Кривин) или это реклама уходит в печать уже перед самым концертом, короче, успели подготовиться и порепетировать.
Начинали со «Сказок венского леса» Й. Штрауса, которые обычно «красиво, богато» играют на бисах, что как бы намекает на дипломатический и отчасти светский статус концерта, проводимого в рамках недели Люксембургской культуры.
С другой стороны, если превращать минусы в плюсы, можно придумать, что вальс Штрауса выполнил роль увертюры, во время которой все опоздавшие, наконец, рассеиваются по залу, мобильники отключаются вместе с бытовым бэкграундом, превращая разношерстную толпу во внимательную и участливую публику.
Дальше в первом отделении давали Второй фортепианный концерт Ф. Шопена, в котором солировал Николай Луганский, идеально подошедший для сотворчества Люксембургским филармоникам.
Так вышло, что дважды я уже слушал как Луганский играет фортепианные концерты Шопена, правда, не Второй, как сегодня, но Первый. Зато два раза и «на выезде», то есть, в Израиле, из-за чего впечатление у меня сохранилось весьма устойчивое.
Нынешнее выступление Луганского показало, что за это время он стал более ровным и аккуратным исполнителем.
«К. Аббадо в КЗЧ» на Яндекс.Фотках
Под ровностью игры я имею ввиду, разумеется, не качество (оно у Луганского технически безупречное), но качели между выдающимися моментами, когда пианист оказывается как бы больше самого себя, из-за чего его опыт становится и твоим тоже – моментами манёвров и разработок, которые, бывает, проскакиваются на одном только техническом совершенстве.
Они как бы не очень важны солисту (а, может быть, и самому композитору, нуждающемуся в «подводках» и «разрешениях», выстраиваемых с помощью факультативных «строительных лесов»), или же акценты интерпретации оказываются расставлены таким образом, что некоторые музыкальные мизансцены проживаются нами ярче остальных.
Это нормально. Хотя на израильских концертах я обратил внимание на неровность и дёрганность манеры Луганского, живущего внутри своей партии не всё время, а лишь временами.
Тут же что происходит: слушатель настраивается на исполнителя примерно так же, как модем настраивается на базой провайдера. Интенциональный мост колеблется, подобно пламени свечи, ведомый помехами на связи (они в концертом зале существуют всегда – сегодня рядом со мной сидел старичок, отбивавший такт пальцами по своему чемодану глухими звуками бьющегося в висках гипертонического пульса) и логикой "музыкального процесса".
И там, где пианист «опережает» звучание, разговаривая как бы поверх него, интенция идёт чистая и непринуждённая, но как только исполнитель включает «мастерство автоматизма» музыка, ещё совсем недавно разливавшаяся весенним паводком шире своих берегов, как бы сворачивается. Совпадает с написанными нотами.
Луганский – «тихий лирик». Была в конце советской власти плеяда поэтов, типа Николая Тряпкина или Владимира Соколова (размытость определения, впрочем, позволяет приписывать к ним кого угодно в диапазоне от Арсения Тарковского до Александра Кушнера), воспевающих скромные радости обычного человека в элегически приподнятом тоне.
Повседневное существование, вне трагических бездн и дерзновенных прорывов, тоже ведь не лишено очарования и даже одухотворённости. Всё зависит от точки зрения, от интенции, позволяющей объединять ласковую натурфилософию с реалиями городской (или даже деревенской) жизни.
Ницшеанские сверхчеловеки закончились, «проклятые поэты» и демонические терзания пообтёрлись до неприличия или же просто ушли в прошлое. Если раньше были
Меланхолический Луганский – прямая противоположность розовощёкой мацуевщине, однако, оба они – из одного набора. Из одного спектакля дель арте, сочетаемые как лунный Пьеро и Артемон, пёс девочки с голубыми волосами.
Ещё на Штраусовской увертюре Люксембургские филармоники решили устроить сеанс культурного аутентизма, выставив на первый план музыканта с цитрой, инструментом, похожим то ли на бандуру, то ли на гусли.
Во втором отделении центрально-европейский колорит преумножили и закрепили Восьмой Дворжака, звучащей в духе первых малеровских симфоний с их очевидно неизжитой сельскохозяйственной пейзажностью. Пейзанскостью.
Я-то, понятное дело, больше люблю Девятую, но сегодня и Восьмая неплохо пошла.
Дворжак писал её осенью, однако мне она показалась отчётливо весенней, переходно апрельской – с той самой бледно-голубой эмалью, на фоне которой постоянно свершается, пытается сбыться, набрав скорость, некоторая природная метаморфоза.
Почки набухают, чтобы затем, в эмблематически вальсирующем Аллегро третьей части, раскрыться, наконец, в спелые, пахучие бутоны. Преображение настигает природу и растворяется в ней теплом и светом.
Славянская чувствительность Дворжака стремится к анонимности, к соприродности, к тому, чтобы притвориться пейзажной данностью. Дворжак лишь изредка (как он это делает с помощью непропорциональных фанфар финальной части, похожих на огромные мыльные пузыри неправильной формы, выдуваемые уличными фокусниками) нарушает эту нарочитую погодную прозрачность, создаваемую с помощью фольклорных мотивов и общего «дунайского» на-строя.
Синайский крайне эффектно начал второе отделение без какой бы то ни было подготовки или разминки, как бы сняв ограничения с напирающего на нас со сцены симфонического мяса.
В первом отделении его постоянно ограничивали внешним взглядом солистов, чья «индивидуальная предпринимательская деятельность» как бы укладывает симфоническое облако в хозяйственную сетку.
Луганский стремиться слиться с оркестром и очень быстро у него это получается, однако, информационная (информативная) скорость такого инструментального концерта много меньше, чем у симфоний. Не говоря уже об общей эффектности общей драматургии.
А в Восьмой показалось, что звучание уже ничто не сдерживает и, выказав в первых тактах, основательную осадку, Оркестр стартует, точно сорвавшись с незримого старта резко вперёд. Внутрь благоустроенного пейзажа.
Всё это позволяет пригрезить в самом центре Москвы
Луганский играл романтизм вне романтизма точно так же, как Люксембургские оркестранты выдавали нам Европу вне её ландшафтных границ. Ну, это как раньше, в Советском Союзе, перед началом киносеанса всегда показывали какой-нибудь документальный журнал.
Дело не в политике. Тьфу на неё. Луганский идеально подходит для комнатного музицирования, негромкого и неброского, предельно приватного. Глаза в глаза. Когда летний вечер, после сытного ужина все немного вспотели и слегка устали. В доме зажигается желтое электричество, а за распахнутыми окнами сгущается жирным повидлом тёплая мгла. Возможно, даже и Крымская.
