Ветер, ака стеклодув, выдувает перед моим носом прозрачно-слюдяное нечто, похожее на многослойный, затейливо устроенный мыльный пузырь или загогулину.
Мысли всё сплошь натурфилософские, совпадающие с поливочным процессом и очертаниями участка, огороженного бурым забором, зелёной зеленью, голубой высотой и запахами зацветающей сирени, вишен и яблони с привитыми ветками, о них-то и речь, как внутренняя, так и устная.
- Тодоровский умер. (мама)
- Надеюсь, старший? (почему именно "надеюсь"? Потому что младший молодой ещё?)
- Старший, да.
- Хорошо пожил.
- Но вот именно его и жалко. (папа)
- Жалко, да. Любил жизнь. Жил со вкусом.
- Хотя в последнее время он уже выглядел неважно… Пойдём, в саму я тебе покажу что... (мама)
- Вот, видишь, Дима, у этой яблоньки с одной стороны распускаются белые цветочки, они настоящие, от этой яблоньки. А с другой стороны, видишь, розовые цветы. Это память от Люды Пятковой – я у неё веточку срезала, а брат Кати Алексеевой нам её сюда привил и будут на ней яблоки большие и сочные. А Люды Пятковой уже нет, а ветка привитая растет. Так ведь и брат Кати Алексеевой, тоже ведь уже умер. (пауза) А вот это, Дима, смотри, уже взошли цветы, из семян, которые ты из Барселоны привёз…
