Затем, в качестве ознакомления с Парижем, написал первые четыре письма (о, чудо: в них есть много о театре и даже описание игры Рашель, хотя у Стендаля про театр больше и, разумеется, интереснее), после того, как Париж надоел, Герцен махнул в Италию.
Где его и застали новости о Парижской революции 1848 года, из-за чего, бросив все, он помчался туда. Заканчивается книга (всего в ней 14 писем) в Ницце.
Места
То есть, автор досконально (интернета же тогда не было) объясняет своим заочным читателям в России смысл происходящего во Франции и в Италии.
Разбросав по началу этого кружевного, в первых своих страницах, текста (схожим образом устроена заключительная часть «Былого и дум», растущая по остаточному принципу одной лишь «фактуркой», что, между тем, оказывается плюсом: теория суха, а древо жизни – пышно зеленеет) пару-другую странноведческих заманух…
Так советские журналисты-международники, показав для заманухи какой-нибудь небольшой странно-ведческий репортаж Владимира Цветова из Японии, переходили к вводным процедурам, вдалбливая «нашу» позицию по Афганистану, Камбодже или Черту Лысому.
Ну, или приберегая что-нибудь демонстративно аполитичное на финал «Сегодня в мире», сладеньким тому, что вытерпел всю предыдущую политинформацию.
По сути, конечно, это книжка о революции 48 года: только её появление «спасает» (если, конечно, письма нужно спасать) сборник от воздушности и рассыпчатости, нашпигованной деталями европейского быта середины XIX века; делает книгу сюжетно цельной, сбитой во что-то единое.
Впрочем, даже тяжеловесный политический бэкграунд не мешает находить внутри этого сырого теста всевозможные лакомости – изюм точных наблюдений и непошлых обобщений. Неожиданно блеснувших узнаваний, выпадающих в сухой остаток отнюдь не сухого послевкусия.
Всего того, что заставляет нас интересоваться травелогами уже после конца эпохи телепрограмм «Клуб кинопутешественников» и «Международная панорама».
Чтобы показать это, я выписал из каждого письма то, что зацепило, обратило внимание, заставило задуматься или, как минимум, замедлило скорость чтения. С чем хотелось бы поспорить.
Или же то, что позволило перечитать себя больше одного раза.
1. Комфортабельная обитаемость Европы начинается с Рейна.
2. Если хотите завести слугу, не берите француза (балованы они и «с рассуждением»), нанимайте немца («охотники служить») или англичанина («привыкли к службе»).
3. «Понимание Бетховена разве отняло у вас возможность увлекаться «Севильским цирюльником»?
Бонус третьего письма. «Во Франции вообще нет красавиц…»
4. «Грубый смех высокомерной посредственности принадлежит, наконец, всем мелкорабочим рода человеческого…»
5. «Париж, что там ни толкуй, - единственное место в гибнущем Западе, где широко и удобно гибнуть».
«Прованс – начало благодатной полосы в Европе, отсюда начинаются леса маслин, небо синеет, в тёплые дни чувствуется сирокко…»
«Об Ницце говорить нечего, всё хорошо вне её, т.е. в её окрестностях», а единственная достопримечательность города, живущего и процветающего лишь больными туристами, река без воды.
6. «Италия жила и развивалась всеми точками; города её цвели, она была самое образованное и самое торговое государство в XIV столетии и меду тем десяти лет не проходило без того, чтобы она не покрывалась кровью и пеплом. Города становились роскошнее после пожара, сильнее после разорения. Шутка одного старинного историка: «Война – мир для Генуи», может относиться ко всему полуострову. Необыкновенно живучая страна! Жизнь, развитие, подавленные в одном месте, ускользали, как ящерица в траве, и являлись во всём блеске на другом месте…»
7. «Неопределённые цвета, неопределённые характеры, туманные мечты, сливающиеся пределы, пропадающие очерки, смутные желания – это всё принадлежность севера. В Италии всё определённо, ярко, каждый клочок земли, каждый городок имеют свою физиономию, каждая страсть свою цель, каждый час своё освещение, тень как ножом отрезана от света, нашла туча – темно до того, что становится тоскливо; светит солнце – так обливает золотом все предметы, и на душе становится радостно…»
8. Зрелище в Колизее было поразительное; дело шло к вечеру, заходящее солнце яркими полосами входило в арки; несметная толпа народа покрывала середину; на арках, на стенах, в полуобвалившихся ложах – везде сидели, стояли, лежали люди…»
9. «У французов среднего состояния мы встречаем, кроме исключений, какое-то образованное невежество, вид образования при полнейшем отсутствии его; этот вид обманывает сначала; но вскоре начинаешь разглядывать невероятную узость понятий, их ум так неприхотлив и так скоро удовлетворяем, что французу достаточно два десятка мыслей, сентенций Вольтера или Шатобриана, Ламартина или Тьера или того и другого вместе, чтобы довольствоваться ими и покойно учредить нравственный быт свой лет на сорок».
10. «А вы знаете, что нет народа, который имел бы больше нелюбви к переселению, как французы».
11. «Нет ничего противуположнее авторитету, как логика».
И ещё оттуда же: «Чем свободнее лицо, община, город, провинция, тем меньше дела государству…»
12. «Долго думая, куда укрыться, где найти отдых, я избрал Ниццу не только за её кроткий воздух, за её море – а за то, что она не имеет никакого значения – ни политического, ни учёного, ни даже художественного».
13. «С тех пор, как грубая рука полиции заперла клубы и электоральные собрания, трибуна работников перенеслась в деревни. Эта пропаганда неуловима и глубже охватывает, нежели клубная болтовня».
14. «У нас отняли настоящее – отнимем у них будущее, отравим нашим пророчеством их ликующую радость».
Бонус. Извлечения из пятого письма:
«Вся поэзия жизни состоит из ненужностей. Рафаэль рисовал ненужные картинки, Микель-Анджело делал каменные куклы, а Данте писал вирши, вместо того, чтобы делать дело…»
«Когда мучительное сомнение в жизни точит сердце, когда перестаёшь верить, чтоб люди могли быть годны на что-нибудь путное, когда самому становится противно и совестно жить – я советую идти в Ватикан. Там человек успокоится и снова что-нибудь благословит в жизни. Ватикан не похож на все прочие галереи: это пышные палаты, украшенные изящными произведениями, а не выставка картин и статуй.
Галереи вообще очень утомительны и больше полезны, нежели изящны; каждая статуя имеет своё назначение, требует свою обстановку и вовсе не нуждается в целом батальоне других статуй; всякая картина действует сильнее, когда она на своём месте, когда она одна…»
