В начале экспозиции романского искусства (главный специалитет МНАКа, коллекция фресок X - XII веков, неповторимый, кажется, ни в одном другом собрании мира) показывают фильм о том, как фрески поэтапно переводились с церковных сводов на тканную основу.
Если совсем коротко, то подобно переводным картинкам. Правда, изображение здесь не гламурное и гладкое, но похожее на коросту или же засохшую болячку.
Ну, да, на запекшуюся корку.
Незадолго до Гражданской войны, в которой большинство из этих горных монастырей пострадает или даже будет сожжено дотла, группа патриотически настроенных ученых-каталонцев снарядит экспедицию за фресками, неповторимость которых (стиль, уровень художественного мышления и мастерства, сохранность) приводит в такое изумление, что даже не замечаешь, как сознание сдвигается.
Тут еще крайне важно точное экспозиционное решение. Сами по себе фрески эти могут быть не только гордостью, но и обузой. В МНАКе денег не жалели и пригласили лучших музейных специалистов.
Во-первых, куратора (фамилию вставлю потом), сочинившего точную и правильную логистику восприятия коллекции, которая кажется больше и обширнее, чем она есть.
И, во-вторых, архитектора Гая Ауленти, придумавшего для романо-византийской живописи то ли лабиринт, то ли целый городок алтарных пространств, похожих сбоку, со стороны на громадные перепелиные (ибо серые и как бы уже в грохотке внешних стен) яйца.
Или же инопланетные корабли.
Такая полая форма позволяет показывать росписи в подлинных храмовых пропорциях без искажений. С минимумом погрешностей и искажений. Лабиринт затенили, самые объемные фресковые ансамбли выделили в отдельные полуподвальные помещения, куда нужно спускаться.
Всю эту пиренейскую Византию намертво вмуровали не только в эти самые волшебные яйца, но и в стены. Только не в настоящие, музейные, а переносные. Видимо, для удобства перемещения и эвакуации. Температурный режим соответствующий, "горный". Его замечаешь не сразу, но лишь если сознание, изменившись, расширится. Начнет искать причины изменений, на ощупь анализировать карту чувств.
Обычно церковные и храмовые своды отчетливее всего воспринимаешь темечком и затылком; здесь же неожиданное включаются в осязание и осязают лобные кости. Позволяя пространственным ощущениям нисходить сверху вниз, точно снег или же свет, плотно обхватывая голову токами. Точно надевая на нее шлем с датчиками или же что-то в этом духе.
Замечая воздух, осознаешь, что ты и так на горе, пусть и небольшой. И что вся эта роскошная архитектура взъема с фонтанами, залами, эскалаторами, стриженными кустами, скульптурами и сквозняками, по сути не что иное как постепенное отрешение от быта, остающегося где-то за спиной на площади Испании и медленное же вознесение в центр искусства и спорта. МНАК оказывается фактическим и метафорическим местом силы и центром не только Барселоны, но и (благодаря именно романской коллекции, собранной по стране) всей Каталонии.
МНАК - это про то, как в умных и профессиональных руках все может ловко сойтись. И, однажды, сходится, вышибая пробки силой современного интеллекта, создающего красоту вокруг красоты, театр в музее и музей как храм.
При том, что сам Народный Дворец похож на вокзал, в крыльях которого, за пальмами и стеклянными мостиками-переходами примостился музей. Такой ненавязчивый, что мимо пройдешь и не заметишь.
Коллекция романских фресок (икон, деревянных скульптур, каменной резьбы и церковной утвари) занимает левую галерею вокзала, тогда как в правой - история каталонской готики, постепенно переходящей в тяжеловесное (на фоне Италии и Франции) барокко. Особенно сумрачное, но и яркое, даже цветастое. Витражное по интенсивности и напору. Такое пористое, напористое, харизматичное (суггестию инквизиции спинным мозгом чувствовать начинаешь), что голова кругом.
Обычно в музеях включаешь избирательную скорость, сосредотачиваясь на отдельных, экспонатах, выхваченных вниманием или желанием, дабы как можно дольше выдерживать давление толпы чужих талантов.
Тут же я придумал идти на предельно медленной скорости, не вникая, но проживая вместе с готическими сюжетами и барочным интенсивом часть своего времени.
Решив добиться совпадения частот восприятия, на которые художника настраивала его эпоха и своего собственного.
Это я на "Илиаде" некоторое время тренировался выпадать из современного темпоритма, чтобы старинный текст начал автоматически раскрываться навстречу. Как любой новый город.
И тогда в залах с самыми большими, многосоставными алтарями, украшенными резьбой и богатым декором, я услышал привкус ладана. А еще сандала.
Сначала решил, что показалось, затем погрешил на Пасху (Страстная, мол, неделя), погрезил о обонятельной инсталляции, о галлюцинациях возбужденного романским искусством воображения, но, чу, запах не проходил. Но только крепчал, пока не споткнувшись о первого Рубенса и первого Эль Греко (другие их работы висят в аппендиксе с коллекцией барона Тиссена-Борнемиса), я вдруг почувствовал как этот запах, выстаивавшийся столетиями, выветривается вместе с религиозной мощью - единственной темой, по настоящему способной занять [настоящего] художника.
Считается, что таких тем две - любовь и смерть, однако, понятно, что они друг дружке даже не соперницы. И вовсе не оттого, что художнику сложно быть все время любящим или, хотя бы, влюбленным. Несмотря на миф, любовь контрпродуктивна для искусства, ибо самодостаточна и всепоглощающа. Питательной средой творчества является не само любовное чувство (счастливая любовь стихов не знает), но всяческие несчастия, сопровождающие отношения. А так же заминки и томления, обычно выстригаемые монтажором худфильмов или проматываемые режиссером на ускоренной перемотке под грустную музычку.
Короче, подлинное искусство, действительно способное потрясать, закончилось вместе с Верой в загробное существование. Смертный художник может только развлекать (уже немало). Отвлекать. Отражать. Но не превозмогать реальность, придумываю то, чего нет.
Думая о великих итальянцах, с одной стороны, понимаешь, что все это здание непревзойденного величия, по сути, строится на разработке архетипических сказочных тем.
С другой, осознаешь, что именно Возрождение, поставив в центр мироздания Человека, таким образом, заложило под искусством мину немедленного действия. Что и показывает почти мгновенную смену парадигм и наступление маньеризма.
Это я все по теме говорю, так как МНАК, содержащий не обычную для музеев такого рода солянку всех стран и эпох, тонко раз мазанную по экспозиции (гениев и шедевров на все большие города не напасаешься), но три узких, плотных и друг другом окликаемых коллекции (я не беру в расчет разделы с реализмом и модерном второго этажа, сегодня я туда даже не поднимаюсь) оказывается идеальным пособием по мощному входу и, затем, практически полному выдыханию витальной силы искусства и даже полному еговырождению.
Важно видеть как простота уступает место изысканности, изощряя форму во вред осязательной ценности.
Впрочем, простота эта условна, ибо язык не поворачивается назвать это условное и схематическое (малоподвижное) искусство примитивами.
Охра и темно-кирпичный, песочный и бурый всех этих Богородиц и Панкраторов легко рифмуются с панно и ассамбляжами того же Тапиеса, выставку которого я бы обязательно сделал, если бы имел такую возможность, в сумрачном лабиринте с горным воздухом.
Романские фрески еще можно удержать в памяти. так как там есть что запоминать.
Но Романский стиль переходит в готику (1250 -1500) когда отдельные детали и частности фресок и храмовых картин начинают уплотниться и складываться в цельные фигуры. А это уже требует дополнительных объемов живописного пространства. Иной техники.
Отдельная, отделенная от стены картина начинает распухать. Она разрастается, увеличиваясь в размерах, дополнительно украшается.
Постепенно украшения эти становятся все более и более искусными, пока не превращаются в барокко. Но если последнее одномоментно: набрасывается и душит избытком цветастой туши, то
смотрение готических композиций более напоминает чтение книг.
Трактовка канонического сюжета через какие-то нюансы и акценты. Вот тогда-то и появляются на холстах и на досках фамилии конкретных художников. А так же лица, живущие не только внешней, но и внутренней жизнью.
Хотя индивидуализация эта (об руку с психологизмом) приближает закат искусства гораздыми тысячемильными шагами.
Вот и цвета многофигурных композиций переходного, от готики к барокко периода, становятся все более и более яркими, загустевающими.
Из-за чего картины малоизвестных за пределами страны каталонских мистиков становятся все более экстравертными. Экстрактивными.
Кажется, еще чуть-чуть и они выпадут из рам, а ударившись о зеркальный пол за крутятся в безумном ритме вращения, как какие-нибудь магарибские дервиши.
Posted via LiveJournal app for iPhone.
