Во-первых, фроттажные (сделанные как бы натиранием листа о неровности) иллюстрации к Шолом-Алейхему и фольклорным сказочкам (самые этнографически подробные). Пришла кошечка и съела козочку… Пришла водичка и потушила огонёк…
Во-вторых, городские виды, особенно Питерские, штрихпунктирные, круговоротно-туманные, объёмные, загадошные (а так же уральские (!), эвукационные).
В-третьих, пожалуй, самые эффектные – сдержанные, чёрно-белые, точно шершавые могильные камни; поздние, скупые на внешние проявления, листы…
Самые шагалообразные, в-четвёртых, поздние офорты, сделанные без какой бы то ни было штриховки тонкой игольчатой линией со сценами местечкового быта, настроением отсылающие к циклу еврейских песен Шостаковича.
В-пятых, есть на выставке и гуаши с неявными цветовыми пятнами и сюжетами, воскресающими жизнь местечек, такую же неяркую и, теперь уже в памяти, неявную, лишённую очевидных оттенков, как этот сдержанный, на все пуговицы, застёгнутый стиль.
Каплана я знаю давно, ценю его как одного из «малых еврейцев», особенно обожаемых коллекционерами (от Тышлера и Лабаса до Фалька и Аксельрода): спокойных, негромких, предназначенных для неторопливого рассматривания, неброских и как бы это поточнее выразиться…
…самостийных, несмотря ни на что, строго на своём стоящих, сопротивляющихся давлению и всеобщей уравниловке внутренних эмигрантов, чьё искусство сегодня снова актуально этой своей параллельностью «официальной реальности».
Дотошные, точно талмудисты или шлифовальщики стекол (в данном случае, "мучители камня"), местечковые Спинозы.
Без вызова и ажитации, сдержано и терпеливо, с уверенностью в силе родовой правоты; ну, да, как у потаённого Шостаковича или, вот, у Уствольской; как у тех же последовательных питерцев-ленинградцев Гинзбург или недавно прочитанной Шапориной, которых литографии Каплана иллюстрируют едва ли не буквально (восстановление города после Блокады: Памятник Петру Первому, возвращающийся к Инженерному замку, фонарный свет у Моста Пестеля, уборка снега, из которого, кажется, здесь все эти классические виды и состоят).
Во всём этом есть тихая сила и сосредоточенность, особенно необходимые и сегодня, но, разумеется, многолюдным вернисаж не оказался: локальную толпу составляли, в основном, фотографы и операторы официальных изданий, да и тех было не больше дюжины.
Все они окружили квартет устроителей – представителей Третьяковки и Русского, коллекционера Кушнира и рыжего еврейского активиста в кипе, которых бесконечно снимали то вместе, то врозь, а то попеременно. А больше никого, практически, не было. Из знакомых - лишь А. Мокроусов и одна коротко стриженная седая тётенька, не пропускающая ни одного вернисажа (так как внешность у неё характерная, то всегда на неё в ГМИИ и ГТГ натыкаюсь).
Я уже много раз замечал, что дух и посетители вернисажей неуловимым каким-то образом раскрывают не только цели [и задачи] очередной экспозиции, но и нутряной дух самих экспонатов.
Если судить о выставке по нынешнему пресс-показу, то Каплан совсем уже как-то, даже на фоне обычной московской разреженности, глубинен и интровертен: у нас же, здесь, на московской художественной сцене, постоянно идёт дождь, порождающий, при соприкосновении с асфальтом, небольшие, мал мала, локальные пузыри местного (местечкового) контекста, почти никогда не сравнимые с европейским уровнем.
Отпочковавшись от вернисажа, как обычно, я забурился в лабиринт залов с искусством ХХ века, пустой и одичалый, думая о том, какое, всё-таки, без скидок прекрасное у нас было когда-то изобразительное искусство – мощное и разнообразное, если, только, его смотреть и понимать имманентно и не сравнивая с соседскими.
Да, оно прочно стоит на своих двоих (или четырёх, если иметь ввиду табуретку) – совсем как мой родной Чердачинск, но ровно до той поры, пока не доберёшься до Екатеринбурга. Так и Москва – [особенно] в декабре сочится выставками и концертами, премьерами и презентациями, на которые можно угрохать несколько жизней. Сплошные новости канала «Культура». Собственная гордость.
Ну, или слетать на выходные в Париж, где будет достаточной одного этажа в Д'Орсе или очередной ретроспективы в Помпиду.
