Нынешняя выставка из серии «Золотая карта России», привезённая из Твери, имеет несколько безусловных козырей, выделяющих её из ряда похожих, сообщая дополнительную цельность.
Вся она – про первую половину XIX века, неожиданно ставшую актуальной как по художественным, так и внехудожественным причинам: нынешнее время мирволит не только массовому бегству (неважно куда, в прошлое или за границу), но и эмоциональному раскладу, характерному для минувших эпох.
Время, которое ничего не способно соорудить самостоятельно, ищет поддержки и опоры в опыте предшественников; и тут, конечно, кто во что горазд (что, кстати, тоже характерно для ситуации социального распыления и атомизации, предельного индивидуализма, индивидуальности) – кто-то ринулся в барокко (последний спектакль Дмитрия Крымова по Шекспиру, помимо прочего, это очевидная для меня складчатая барочная феерия, кто-то к антикам, кто-то упал в романтизм, да там и остался.
Романтизм, с его очевидным двоемирием (побегом энтузиаста в экзотические обстоятельства, культом романтического одиночества, плавно переходящим в интерес к собственным корням, заканчивающийся буржуазным примирением и измельчением пафоса) – одна из самых манких для нашего современника площадок.
Тем более, на фоне политической реакции и неудовлетворительного состояния меркантильных нравов.
Тем более, относительной близостью своей к нынешним временам, при этом, лишённой декадентского налёта модерна и пессимизма модернизма.
Романтизм свойственен людям активным и деятельным, хотя и не находящим выхода в нынешний мiр, но при этом, по-дошопенгаурски оптимистично настроенным.
Так вышло, что именно сейчас я читаю книгу Е. Яйленко «Миф об Италии», недавно вышедшую в «НЛО», где рассматривается поточное изготовление романтической художественной продукции, так близкой нынешнему глянцу (Яйленко рассматривает эволюцию, если так можно выразиться, академической гладкописи, паразитирующей на наследии классического искусства), прихожу в Третьяковку, а выставка из Твери встречает меня итальянскими видами Щедрина и Петербургскими набережными, изображёнными под впечатлением Венецианских.
Твери повезло ещё и с Венециановым, который не только был там помещиком, но и создал особую тверскую школу, соединившую в себе намёки на ученичество у итальянцев с особым русским, не менее элегическим, провинциальным духом, заново открывающим для себя возможности живописания, превозмогающим первую робость и внутреннюю деревянность фактуры, свойственную византийским иконам и народным примитивам.
Правда, на выставке в Третьяковке показывают всего одну картину самого Венецианова («Пастушок с дудкой», есть ещё работа его дочери), зато обильно (в количестве пяти штук) привезли холсты Григория Сороки, самого интересного и таинственного ученика Венецианова, картин от которого осталось меньше, чем от Вермеера и даже Джорджоне.
В Третьяковке показывают для небольших портрета кисти Сороки, два его широкоформатных пейзажа, один из которых («Вид на усадьбу Островки с Большого острова») весьма напоминает самую известную его картину «Вид в Спасском» из Русского музея, где крестьянин в остроносой лодке скользит по водной глади, мимо рыбака, точно по прозрачному русскому небу. Точно по поверхности заснувшего времени.
Собственно, на Сороку я и пошёл посмотреть; нисколько не разочаровавшись.
Самая большая его картина на выставке изображает Спасителя, в компании ангелов и детей. Это почти итальянская живопись, правда, не лишённая скованности и некоторого композиционного дисбаланса, из-за которого, тем не менее, можно испытать дополнительное удовольствие (фоточки воспоследуют в следующем, прицепном, посте: http://paslen.livejournal.com/1530266.html)
