«- Ты опять в Расею, сказывают, сбираешься?»
Главная мысль этой книги Мамина-Сибиряка заключается в том, что Урал – особая, не совсем российская территория, вратами Рая, находящаяся между чахоточной Расеей и могучей Сибирью, порождающая особенные антропологические и социальные модели, типы и мутации.
«...Хохлы и туляки совсем отвыкли от тяжёлой крестьянской работы, особенно женщины…, а в Челябе крестьянские бабы работают, не разгибая спины…»
Вот и народы с народностями здесь свои, сложносочинённые, составные. «Татаришки» («…кистенем по боку и «кунчал головы…»), эти, можно сказать, «чистые страмцы», подразделяются на сылвенских и иренских, с которыми ещё Ермак воевал да Строгоновы, «полумифическое племя чудь, от которого воспоминанием остались только «чудские могилицы» да чудские копи», пермяки, "глина глиной" и много ещё кто.
Короче, "сошлись на нём народы угро-финского племени (пермяки, вогулы и зыряне) с народами монгольского происхождения (башкиры и мещеряки)..."
Даже представители разных цехов и сословий развиваются тут как бы на особицу. И даже староверы, казалось бы, единые и неделимые, делятся на разные, между собой не пересекающиеся страты: «Одни австрицкого согласия, другие – беспоповщинцы, третьи – часовенные, потом: поморцы, хлысты, пахтеи…»
«Были тут и висимцы-кокурошники (прозвание раскольников Висимо-Шайтанского завода), и черновляне-обушники (жители Черноисточинского завода, которые известны тем, что слишком часто пускали в дело обух топора), и долгоспинники из Малых и Больших Галашек (между заводами Висимо-Шайтанским и Висимо-Уткинским; славятся, как «закоснелые» раскольники), и тагильцы-ершееды, и старозаводские раскольники (из Невьяновского завода), и разный пришлый народ с других уральских заводов – Верх-Нейвинского, Ревдинского, Каслинского и Верх-Исетского…»
В путешествии Мамина-Сибиряка из Екатеринбурга через Тагил, Пермь, Казань и Нижний в Москву важен сам противоположный обычному, с востока на запад, вектор российского путешественника.
Тем более, что «местный» материал знаком ему, уроженцу этих мест лучше европейской части страны.
Путевые заметки Мамина-Сибиряка – попытка заинтриговать, загипнотизировать просвещённую публику экзотическими пространствами, вывести из «слепой зоны» поперечный Уральский регион, «пролить свет» на то, что все, вроде бы, знают, но никогда об этом не задумываются.
Оттого и появляются в его очерках фигуры, типа будущих туристов, художников и исследователей, которые придут и оценят то, что есть и то, что нынешний народ разглядеть не в состоянии. Почему-то.
«Урал ещё ждёт своего художника, который воспроизведёт на полотне его оригинальные, полные своеобразной прелести и суровой поэзии красоты…»
Что ж, будем считать, что терпила Урал дождался.
Знаком этого отношения кажутся многочисленные исторические отступления – в историю края (Ермак – Пётр – Татищев – Демидов – Пугачёв), горнозаводской области, сталелитейных заводов и даже местного раскольничьего истеблишмента.
Перемещаясь сначала на поезде, затем на пароходе по Каме да Волге, затем снова на поезде (от Нижнего до столицы) наблюдатель постоянно фиксирует убыль всего – природных красот, силы и разнообразия человеческих типов, чистоты и даже комфорта, которые, кажется, окончательно должны иссякнуть ближе к Подмосковью.
Этими очерками, подобно текстам Глеба Успенского, точно так же опубликованным в «Русских ведомостях» (1881, 1882, правда, на несколько лет позже, но, тем не менее, точно выпиленных по одним и тем же лекалам, вплоть до набора отступлений и тем) Мамин-Сибиряк дебютировал московским корреспондентом в столичной печати.
То есть, таким образом, понимаем мы [местоимение это, кстати, весьма любил и сам Дмитрий Наркисович, что тоже, ведь, маркирует установочку], дебютант, во-первых, ориентировался на уже достаточно разработанную традицию жанра путевого очерка, ни грана не отступая от её привычных формальных ориентиров.
А, во-вторых, стремился поразить читающую аудиторию предметом необычным и весьма затейливым, безошибочно точным; дабы не отвергли, дабы заприметили и контракт продолжили.
Вот он и идёт в противоход; хотя, повторюсь, темы те же, что и у Успенского (от экологического прищура на расход лесов, истребляемых для топки металлургического производства до водки, от которой всё зло, бед башкирских поселенцев, неприкаянности переселенцев и разнузданной, изощрённейшей преступности), не лишённые впрочем, и местного колорита.
Самыми яркими и запоминающимися страницами оказываются те части путевого дневника, что посвящены раскольникам, их обычаям и нравам.
Авдотья Степановна, бабка писателя происходила из кержаков, так что этнографию этого люда Мамин-Сибиряк знает изнутри и описывает с особенным чувством.
Примерно так же, как широту и мощь уральских ландшафтов (главным бенефициантами оказываются у него горы, называемые у местных «камнями», да река Чусовая, по которой и проходит самая главная разделительная граница, отделяющая уральцев от пермяков, гибнущих людей, которых ни Мамин-Сибиряк, ни его земляки нашими уже не считают.
Отличает же Мамина-Сибиряка от Успенского некоторая стилистическая неровность, выдающая в нём, всё-таки, не журналиста, но беллетриста. Человеческие типы и страсти, которые люди носят в себе, Сибиряк сталкивает, в основном, в купе и на палубе.
Читаются эти части особенно легко и быстро; за счёт ухваток фельетониста и приёмов рассказчика, снайперски избранных персонажей и их речей со случаями из жизни; когда же Сибиряк переходит к содержательной части (вопросы экономики и заводских производств, производственных отношений и народного просвещения, судьбы переселенцев и башкирских земель), скорость чтения резко падает; продираться приходится как сквозь бурелом.
В этом, кстати, физиологические очеркисты XIX века чем-то напоминают мне нынешних беллетристов, манкирующих чистым вымыслом и, почему-то считающих, что любая, даже самая феерическая и шахматным образом выстроенная интрига должна содержать в себе, ну, хотя бы зёрна утилитарщины. И для того насыщают свои детективы и мелодрамы экскурсами в различные сферы и области человеческой деятельности.
У матёрого Успенского этот перепад, между «литературой» и «жизнью», происходит практически незаметно; тем более, что Глеб Иванович идеально овладел техникой мыслей и описаний, идущих внахлёст, из-за чего текст, с постоянной сменой ракурсов и регистров, не кажется монотонным.
В своих беллетристических частях, Мамин-Сибиряк остроумен и наблюдателен, байки и занимательные истории сыплются как из рога уральского изобилия, но когда время подходит для умозрительных выкладок, связанных в неразумностью государственного вмешательства в дела и судьбу народные, бубнит дьячком и ничего с этой занудностью поделать невозможно.
Впрочем, про метод он и сам распространяется достаточно подробно. Неоднократно замечал, что первые главы едва ли не любого сочинения почти всегда проговариваются почти незамаскированным автокомментарием; особенно если дело касается выходов в сопредельные художественные сферы.
Сев в поезд (четыре года до этого он не покидал Екатеринбурга) и пропев гимн исчезающему за поворотом городу, Мамин-Сибиряк осмотрелся и по сторонам и начал замечать разных людей, от пирующих золотопромышленников до скромно беседующих мастеровых.
«Если бы я был скульптором, лучшей бы модели для статуи русского пахаря я не пожелал бы; эта впалая широкая грудь, эти жилистые сильные, не знавшие устали руки, это удивительное лицо – всё говорило само за себя…»
Песни эти поются, пока писатель находится на Урале, однако же, стоило только поезду пересечь Чусовую, тональность его описаний резко меняется.
Меняются в этой «чистой пустыни» и люди, «толпой каких-то недородков»: «Это не тагильский мастеровой, и не старатель, не сплавщик – это что-то такое пришибленное, глядящее болезненно напряжённым взглядом; какое-то уныние сказывается в этих вялых движениях, в этом общем упадке сил…»
«Тут уже нельзя было встретить ни уральского мастерового, ни старателя, ни пахаря по преимуществу: на сцену выступал мещанский элемент и «золотая рота», то есть крюшники, которые грузили баржи…
Попадались по дороге черномазые фабричные – что-то среднее между мастеровым и машинистом; это был уже другой тип сравнительно с уральскими мастеровыми. Народ там выглядел могутнее, сильнее. Тип мельчал.»
Меняется настрой, и даже строй пейзажа: «Всё там не так, как здесь, в этой болотине, по которой несётся поезд. Не мелькнёт в стороне громадный завод, не встанет стеной лес, не попадутся дорогой «старатели»…»
То ли дело, на Родине, где вода, небо и «траурный лес по берегам», «отдельно взятые её части не представляют, пожалуй, ничего хорошего, но в своём сочетании они действуют на душу, как могучий, полный затаённой силы и суровой поэзии аккорд…»
Да, пожалуй, дело к тому идёт, что «По-настоящему, - заговорил лысый старик москвич, - ежели взять дело по правде, так надо к нам в Россию ссылать в наказание, а не в Сибирь…»
Но, с другой стороны, почему-то, по какой-то странной прихоти, именно Уралу не особенно везёт на художественно сильные, полноценные открытия:
«Можно удивляться, что наши русские художники так упорно обходят Урал, предпочитая ему южное море, уголки благословенного юга, Кавказ и Финляндию. Правда, несколько лет тому назад на Урал приезжал профессор Верещагин (не В.В. Верещагин, автор туркестанских видов и картин из последней восточной войны). Мне случалось видеть в Петербурге на выставке его виды Урала, но что это было: были рамы, было намалёванное полотно, на полотне красовалось имя профессора Верещагина, и только Урала не было…
Впрочем, профессор, кажется, и не затруднял себя поездками в горы; а в лучшем месте реки Чусовой, где она течёт среди великолепных скал и утёсов, именно между Межевой Уткой и Кыновским заводом, он и совсем не был …»
Заходясь в праведной ажитации, писатель даже и не замечает, что проговаривается, называя русские юга «благословенными»…
Возможен ли патриотизм в чистом, без примесей виде, виде, без какого бы то ни было лукавого (или не очень) оправдывания «личного способа производства» и персонифицированной заинтересованности кулика, хвалящего своё болото?
Когда любят не за причастность, но за то, что вся эта красота и мощь существуют сами по себе, подчас, даже и не благодаря, но вопреки многовековой погибели и систематическому урону?
Нужно ли гордиться, гордыбачить, с простодушной наивностью, без подбора отмычек к другим областям и странам или же, напротив, святая простота – это ровно то, чего нам всем не хватает?
Д. Н. Мамин-Сибиряк, собрание сочинений, ИХЛ, 1955, 8 том, стр 249 - 403
