Современное путешествие порционно как блюдо в ресторане: отпуск или командировка длятся десять дней или две недели; если, вдруг, ты задерживаешься где-то вне дома, на три недели или же на месяц, то начинаешь чувствовать себя аборигеном.
Или, как минимум, законным завсегдатаем. Энциклопедистом с претензией на первородство. Знатоком.
Вначале твоего путешествия обязательно будут вокзал и аэропорт, в финале – возвращение к привычному образу жизни ("Остров" Василия Голованова как недополучившийся Битов)
Мы уже не замечаем насколько вся жанры нашего существования стали стандартизованы; любые отступления от графика-трафика возможны лишь в области виртуальных технологий (искусство, литература, шоу-бизнес), то есть, все наши перемещения, в основном, не про поиск нового и расширение уже существующего порядка, но про радость возвращения к привычному.
Слаб современный человек; точнее, ослаблен; хотя шествие путем, на мой взгляд, по определению, должно давать возможность выхода из утверждённого расписания.
Вот и Битов начинает [вторая часть "Книги путешествий" называется "Кавказский пленник" и состоит из поездок в Армению и Грузию] своё армянское путешествие (самоё цельное, самоё чёткое, травеложно чистое) с аэропорта и армянских букв на козырьке.
Армения для него – пространство таинственного Другого, нуждающегося в постоянном сравнении с тем, что тебя повседневно окружает в обыденности, именно потому сквозь призму армянской реальности пропускаются фундаментальные вопросы общественного самосознания – те самые сферы и области жизни, которые помогают нам утверждать собственную самость с помощью других, в том числе и самых близких, людей.
Отношения мужчины и женщины. Вписанность в ландшафт. Семья. Дети. Патриотизм.
Битову важны точные соответствия между знаками и сущностями, которые он находит здесь: хлеб – это хлеб, вино – это вино, еда – это еда.
Дружба – это дружба. Родина – это Родина.
На этом поле описаний и соответствий, Битов достигает поразительной точности формулировок: сеанс самоанализа и попытки честности (с использованием особенностей художественного письма) оттеняются чужеродным опытом только для того, что отчётливее осознать свой.
Битов превращает себя в постоянно вибрирующую мембрану восприятия всего, понимая и практически показывая, что описание может быть бесконечным [точнее, нескончаемым] как безгранична реальность, что тебя окружает.
И точно так же бесконечна точность приближения к абсолюту точности описаний, которые могут быть размытыми, а могут фокусироваться на деталях, но, каждый раз, достигают ожоговой свежести восприятия, делая тебя, читатель, немного Битовым – так уж устроен любой талантливый текст (фильм, музыкальное сочинение): он позволяет тебе немного побыть автором.
Причём в этой удивительной точности (помноженной на лёгкость) попадания [убеждён, «Кавказский пленник» - главная книга Битова, где метод его достигает достижимого абсолюта] более всего поражает её самородность, сделанная «на глаз», без заимствований у философов, мыслителей, научных наблюдений и наблюдателей.
Битов похож на Левшу, подковавшего всех стилистических и эссеистических блох одной только силой собственного воображения и умения вытягивать из себя эссенцию опыта и воспоминаний [не столько зрительных, сколько чувственных], вытяжку соотношений между внутренним и внешним.
Битов не интерпретатор, но герменевт – его преследует чувство неслучайности всего; всё можно объяснить; объять объяснением. Описать.
Вот он и объясняет, описывает (особенно хороши пейзажи и ощущение пространства), точно клубок раскручивает и, кажется, может это делать сколь угодно долго, был бы повод. Ну, да, всё дело в поводе.
Это такая русская ремесленная удаль, точнее, любительщина, дающая сто очков вперёд любой тяжёлой и заранее подготовленной артиллерии: де, а я ещё вот так могу, и вот так, а ещё и эдак.
И точно – остаётся только рот открыть; вот ведь как человек щедро умениями разбрасывается. Точнее, делится.
Какой-нибудь Ален де Боттон за гораздо меньшие порции смысла трясёт с тебя валюту, а «Кавказский пленник» можно легко и бесплатно скачать в любом месте интернета.
Эта русская точёная удаль (когда всё сделано одной силой ума, на глазок, на сопельках, без приборов и правильного освещения, оплаты и дОлжных респектов, но и – на века) проявляется в том, что пока читаешь, цокаешь языком от восхищения (раз уж дух захватывает от текстуальной погони по узкому горному серпантину), а попытаешься выписать себе что-либо – и один сплошной камнепад, распадок: всё сыплется, в руках расходится.
Так галька, вытащенная из воды, перестаёт цветами переливаться; почему?
Во-первых, такова центростремительная сила контекста, когда фразу, подобно куску дерна, нужно вытаскивать из текста со всеми слоями, корнями, перегноем и окружающей действительностью.
Во-вторых, ты же сам параллельно думаешь и система зеркал, возникающая между тобой, автором и текстом не такая прямая, как обычно; она, что ли, более подвижна и менее параллельна.
Читая, ты думаешь свой опыт, увеличивая объём и акустику битовских фраз за счёт наполнения собственными переживаниями; поэтому, прочувствовав очередной приступ «здесь-бытия», возвращаешься к первоисточнику, ты уже не находишь той глубины, что тебе только что привиделась, но лишь бледную тень бледной тени.
Значит, искусство Битова ещё и в том, что тебя самого зарядить, подключив с помощью написанного к автономным источникам питания; а это уже, безусловно (без каких бы то ни было скидок) высочайший уровень.
Примерно так же устроены тексты лекций Мамардашвили, которые если взять их под микроскоп, начинают расползаться старой дерюгой; примерно так устроены книги Фуко, чей кружевной синтаксис сублимирует не столько фигуры речи, сколько фигуры интуиции и отнюдь не интуитивного, но на точном знании основанного, мышления.
«Но я же очерк пишу! Не стихи, не рассказы. О-черк. Путевые заметки. Заметки чужого человека. Заметки неармянина. О-черк, понимаешь?» (317)
«Уроки Армении» - самый цельный битовский текст («монтаж не потребовался», 426) , так как обычно писатель конструирует свои прозаические массивы (тут можно взять любое его «единое» образование, от «Пушкинского дома» до «Улетающего Монахова» или «Оглашённых») из более мелких, дробных, порой, в пару страничек, записей, стыкуя их между собой, подчас, едва ли не произвольно.
Вот и «Выбор натуры», вторая часть кавказских дневников, посвящённая Грузии, состоит из такой жанровой и дискурсивной чехарды, нанизываемой на круги расходящихся ассоциаций более десятка лет.
«Уроки Армении» (десять дней в Ереване и около двух лет расшифровок, выпрямления записей) выданы единым смысловым и стилистическим куском, тогда как грузинские впечатления намерено проложены личностными заметками, не имеющими к Тбилиси и его окрестностям никакого отношения.
Уже в первом таком отступлении, молодой писатель ведёт дочку в ленинградский зоопарк, где они видят последнего медведя; в самом объёмном отступлении Битов описывает пьянку с печником, соседом по дачному посёлку [очевиднейший прообраз «Человека в пейзаже»], в самом последнем – ударном, он рассказывает о смерти отца и о жизни матери в доме стиля «модерн», которая встречает небритого и вечно грустного сына куриным бульончиком.
Если сложить все эти негрузинские впечатления, вставленные внутрь «Грузинского альбома», где самое интересное – портреты Резо Габриадзе, Отара Иоселиани и Эрла Ахвледиани (в армянских заметках все герои, от Сарьяна до Гранта Матевосяна личных имён лишены, обозначенные как «старик» или «друг»), получится, что «ленинградского» здесь больше, чем «кавказского».
Ну, да, копаться в чужих чувствах интереснее, нежели в реальности; тем более, грузинской – ведь, когда ты берёшь «Книгу путешествий» Андрея Битова, то меньше всего интересуешься Арменией или Грузией, Хивой или Уфой; тебе важен сам ретранслятор, уравновешивающий своим посредничеством тебя и целую область (а то и страну).
Ибо рассказы влюблённого человека о предмете своей страсти всегда интереснее, чем сам тот человек, о котором ты столько всего слышал, а когда увидел, то до сих пор удивляешься где находятся глаза того, кто тебе все уши проел.
Да там ведь, в ушах, и находятся – он-то о своём пел, а ты, в свою очередь, уже совсем своё представил.
Так и здесь: Битов не Тбилиси с Ереваном описывает, но собственные чувства и наблюдения по поводу Тбилиси и Еревана, из-за чего у тебя возникает возможность побывать не в реальных городах, но небесных городах высокого битовского полёта; вот в чём разница!
«Правда же и диктуется только правдой. И правда этой книги в том, что дописав её до середины, я обнаруживаю, что уже не в Армении и не в России, а в этой вот своей книге путешествую. Пусть это даже некая фантастическая страна, домысленная мною из нескольких впечатлений по сравнению…» (381)
Странный, при этом сооружая парадокс: грузинский «Выбор натуры», против «общих «Уроков Армении», написан на более личные темы (по сути, на фоне Кавказских гор нам предъявлена карта-схема внутреннего битовского метрополитена) , однако, эта интимность оказывается поверхностной, что ли, не такой глубокой, как в (подзаголовок армянской части) «Путешествии в небольшую страну».
«Здесь надо было заново учиться языку, зародить его, разлепить с трудом губы, тем же исполненным бесстрашия усилием, каким осмелился распахнуть глаза, и произнести первое слово, одно, чтобы назвать то, что мы видим: мир…» (стр. 443)
Мне кажется, дело здесь в том, что в Ереване писателя занимали «общечеловеческие вопросы», тогда как в Тбилиси он приехал, во-первых, истратив все восторги и превосходные степени (то есть, нужно искать новые стилистические краски и ракурсы – издержки того, что каждая книга пишется как последняя, да?) раньше; а, во-вторых, он приехал подгоняемый «грузинским шестидесятническим мифом», развивать его и укреплять.
А миф этот оказался более локален (в том числе и во временном плане) и преходящ. Ну, и дробность, конечно, каждый раз, сбрасывающая возбуждение, тоже своё [в общем впечатлении от книги] сыграла.
Хотя, именно в «Выборе натуры» Битов, закусив удила, уходит в окончательный технологический и экзистенциальный отрыв, устраивая себе уже вообще ничем, даже Грузией не мотивированный, сеанс публичного психоанализа.
То, что называется, перемудрил.
Кстати, не случайно, как я уже написал, «Книга путешествий» построена по хронологическому принципу – по ней лучше всего видны изменения авторского стиля (и всего того, что этому соответствует) – от кружевной ритмичности начала («Одна страна», «Путешествие к другу детства» и «Колесо») к слишком рано открывшейся зрелости («Птицы», «Азарт», «Уроки Армении») и интеллектуальной изощрённости («Выбор натуры»), обернувшейся дробью и началом распада.
