У Юрьенена "Модернистские подтексты" (американская проза эпохи джаза, Хэм), превратились со временем в штрих-пунктирную графику, уже более похожую на ноты; на рисунки Дмитрия Лиона, где, как известно, больше умалчивается и скрывается и лишь по каким-то отдельным штришкам можно восстановить картину произошедшего.
Манера, подхваченная в юности запущенная на бесконтрольную орбиту,, со временем превратилась [а это именно тот случай] сначала в характер, затем в судьбу, прекрасно пригодную к нынешним временам, когда экономия информации и усилий оказывается не просто трендом, но залогом выживания.
В отличие от многих, Юрьенен пишет не только прозой, но и прозу - вот эта "экономика должна быть экономной" позволяет ему обрабатывать любые [ну, вот уже прямо совсем любые] участки реальности. Даже самые незамысловатые.
Битов совсем недавно обмолвился, что любой день можно обработать как роман, вот только зачем, для чего это делать? Была бы цель.
Цель Юрьенена - работа с сырой реальностью, из которой, с помощью отбора и ограничений, выковывается нечто вполне самостоятельное; многослойное.
С фантазией у него не очень, Юрьенен может писать только а) о себе и только б) о том, что действительно было; так всю жизнь и пишет, начиная со своего военного ленинградского детства, лишь изредка (и едва ли не с надрывом, де, так надо) переключаясь на притчи о сексуальных маньяках или типических, мгновенно узнаваемых фигурах.
Понятно, что любой писатель пишет о себе ("о чём же нам петь ещё?"), однако, только у Юрьенена получается так, что за всем изображённым обязательно проступают черты его конкретной, изломанной кубофутуристическим прикладом, судьбой.
Его рисунком роли.
Вот для чего, собственно, и нужен "Дмитрий Лион" в генезисе - авторская правка реальности стилем, делающая любое высказывание безусловным художественным; интереснее всего проследить как это происходит.
Новый, с пылу, с жару, текст (2011).
Повествователь и его подруга (супруга) едут по Америке в авто, разговаривают о советском прошлом (впереди-то что? Одна ночь на всех); ну, да, они давно уже стали американцами, однако страдательное прошлое, когда он занимался "защитой Европы", не отпускает.
Разумеется вспоминаются как прорехи на человечестве (антисемитизм на Делегатской), так отдушины, в качестве которых, между всем прочим, выступают курение и американская литература, символы "настоящего человека". Мужчины.
"Тёмнорозовый коленкор. Ледериновый. Первый оттепельный двухтомник настоящих (без Говарда Фаста и Альберта Мальца) американских рассказов, почему-то названных новеллами. Взрослая книга. И вдруг название, которого не ожидал. Весёлое. Полное свободы..."
Он и она едут дальше; возле старого, нараспашку дома, видят распродажу вещей умершего человека; заезжают из любопытства; рассказчик идёт в библиотеку, оказывающуюся переполненную устаревшими советологическими штудиями, всякими дессидентскими листками, среди которых находит [как символический сувенир] русские папиросы и свою книгу.
Рок-н-ролл мёртв, а я ещё нет; началась другая жизнь, которая тоже, гм, далеко не вечна - вот откуда эта, на цыпочках, трепетная нежность к подруге, желание угадать, предупредить любые желания друг друга: теперь, сидя на красивом холме, в треугольнике "свобода - литература - любовь", женщина, всё-таки, главное.
Воевал, имеет право постоять у стойки бара.
У тихой речки отдохнуть.
Раньше, порой, всё складывалось иначе: "Осознав, что выбравший свободу советский его герой не способен полюбить Запад, Алексей забуксовал..."
Алексей - главный персонаж "Беглого раба" (1991, кажется, первого "евроромана", запущенного Юрьененом на терминологическую орбиту), недавно оставшийся в Париже писатель, мучащийся экзистенциальной изжогой, политэмигрант, в одну секунду бросающий отлаженный быт и пускающийся в автомобильные бега с первым попавшимся полуслучайным попутчиком.
"Осознал неспособность своего героя Алексей ещё ночью, предварительно заставив его исполнить с героиней (символической Европой) куннилингус длиной в три страницы. При свете дня было ясно, что перебор и порнография. Впрочем, хотя бы в этом он сохранял национальное своеобразие - переходить черту. Но что за ней открылось? Что нет любви. И стало быть, романа..."
А вот Америку Юрьенен, судя по тексту, полюбил беззаговорочно и стразу; правда, для романа времени почти не осталось, вышла повесть - та самая, взрослая повесть, не названная новеллой, но подразумевающая возвращение к интеллектуальным истокам: то, что породило привычку и превратилось в характер, вернулось неосознанной (или, напротив, осознанной, неважно) верностью однажды выбранному билету.
Случаются, правда, и непредумышленные выпадения в осадок.
Так, "Оранжевое графство" автор заканчивает цитатой из англоязычной песенки (поскольку они со второй половиной едут в машине, то радио, время от времени, вклинивается латиницей в средне-русский разговор), перевод которой позволяет опознать прототип одного весьма известного сочинения.
И снова непонятно, насколько специально делает такой жест писатель; я-то думаю, что совпадение случается не нарочно.
Но тем вернее попадание, сверкнувшее на прощание - оно результат той самой методы, которую Юрьенен, с упорством вола или кадиллака, ведёт по своей не только литературной жизни и которая по-лотреамоновски помогает срифмовать всё со всем.
Take me to the river, drop me in the water, water... water... в буквальном переводе, воспроизведённом в электронной книге, звучит как "Отнеси меня к реке, брось меня в воду, в воду, в воду..."
У питерского гуру Гребенщикова (если я правильно помню, то самым важным ленинградским адресом Юрьенена является улица Марата, на которой в совсем другую эпоху возникнет рок-клуб) всё это, слегка выправленное, выспренное поётся "Возьми меня к реке, положи меня в воду, учи меня искусству быть смирным..." примерно с тех же самых времён, когда Юрьенен писал "Беглого раба".
С тех пор умер не только читатель, но и слушатель; зато жив автор, научившийся искусству быть смирным, живы и все мы, ему внимающие.
Это, конечно, временное обстоятельство, но, тем не менее, всех нас пока как-то устраивающее.
"...Если ночь будет темной, Выйдем из дома чуть раньше, Чтобы мерить время по звездам. Мы пойдем, касаясь деревьев. Странно, я пел так долго."
