Моноопера для лирико-колоратурного сопрано, написанная ныне живущим (1915) композитором в конце 60-х годов (формально, она моя ровесница) превращает "Дневник Анны Франк" в экзистенциальную драму в ануевском духе, про страх и богооставленность.
Аккуратно наплывающий, плавающий модернизм, вполне щадящей степени отчуждённости, неожиданно заплывающий то в джаз, то в кабаре.
То с язвительно-искажёнными интонациями раннего ("сатирического") Шостаковича, а то инфернального Прокофьева (семейство Франк, пытающееся спрятаться на фабрике больше всего боится шума и стука в дверь, который всё время грезится и предчувствуется, или намеренно или случайно отсылая к стукам из "Огненного ангела").
От Прокофьева, так же, видимо, идёт прозаическая порода либретто, которое Фрид смонтировал из реальных дневниковых выжимок.
Так, между прочим, появляется поле для сравнения: и "Русская тетрадь" Гаврилина, звучавшая в первом отделении, и вот эта моноопера вышли из одного времени.
Никакого радикализма, эстетического или политического, не наблюдается (хотя показательно, что русская тема зарифмована, а еврейская дана сухой, дерущей нёбо, прозой), напротив, углы сглажены, острота притуплена и подана в удобоваримом виде.
Чужеродным оказывается сам жанр, претендующий на индивидуальное, индивидуалистское проживание; автономное, одиночное плаванье.
На минус-зрелищность.
Тем не менее, студенческий гитисовский спектакль (режиссёр Екатерина Василёва, дирижёр Алексей Верещагин), взятый затем в репертуар, оказывается вполне цельным и, вслед за музыкой, постоянно развивающимся, становящимся.
Идёт он на фоне чёрно-белого вида города и универсального куба-трансформера, превращающегося то в комнату, то в шкаф, то в подвал, то в крышу, то в школу, то в чердак.
На его гладких, чёрных сторонах Анна Франк в исполнении Марии Симаковой пишет мелом буквы, рисует цветы, которые, затем, уже ничем нельзя стереть.
Их можно только размазать, лишив чёткого контура.
Только она, небольшого росточка юркая травести с сильным и фактурным голосом, одна здесь - яркое цветастое пятно (детское платье выше колен к финалу удлиняется, превращаясь в длинную юбку), всё прочее, как в артефактах вчерашнего Кентриджа, держит монохромную оборону.
Здесь даже дельартовские мимы (всего их пять и они изображают то семью Франк, то затурканных евреев, а то обычных жителей Амстердама) одеты в строгие костюмы, зонтики у них черны как ночь, лица набелены мелом до полного безразличия.
Света с постановке тоже не слишком много, поэтому все, что происходит, кажется выдержанным в стиле наивного шестидесятнического, а ла "Театр на Таганке", минимализма.
С политически грамотной и, как при КПСС говорилось, выдержанной позицией.
Молчаливые фигуры, то и дело замирающие в статичных позах, тактичной, хотя и однообразной краской, создают спектаклю дополнительный объём, пластический и смысловой; от этого несуетного избытка он действительно выигрывает.
Тем более, что порционный, намеренно дистанцированный, достаточно холодноватый [прохладный] модернизм требует существенной подпитки со стороны: одним экзистенциализмом (особенно в опере) сыт не будешь.
