По тому, что возвращаются определённые привычки, понимаешь – ты дома. Вот ведь: набор привычных действий в каждом отдельном месте свой – как состав пыли или полное её отсутствие.
Столько музыки, сколько слушается в мск не слушается нигде, ни в Копенгагене, ни в Рамат-гане я ни разу не пользовался и щипчиками, берушами, вьетнамским бальзамом или йодом.
Если ненужность увлажняющего крема можно объяснить состоянием экологии (в Дании и в Израиле она здоровая, а стоило приехать на Урал и лоб снова покрылся мелкой московской рябью, похожей на тургоякское покрытие, словно бы рисуемое компьютерной программой), то некоторые иные бытовые частности чем объяснить?
Только тем, что темп везде разный, как и замедления везде тоже разные (замедление вообще материя относительная; всегда относительная, относительная всего), а внутри этих мерцательных зон возникают свои собственные антициклоны; каждый раз с неповторимыми очертаниями.
Множество жизней внутри одной, ну, скажем, летней, внутри других, многоквартирных жизней, из которых состоит вселенная.
Всё относительно, всё познаётся в сравнении – подобно водке или простой воде зрение очищается фильтрами покинутых мест; то, что с нуля кажется нормой начинает вопить и корчиться [улицей безъязыкой] после многочисленных промежуточных звеньев.
Феномен этот я открыл ещё в Вене, которая не поразила, ибо (по)оказалась нормой (история эта затем многократно повторялась – то в Париже, то в Бордо, то в Лионе, то в Копенгагене) до тех пор, пока не вернулся в Москву. Почувствуйте, типа, разницу. Почувствовал. Как по переносице получил.
Если прилетаешь в Ёбург то до Чердачинска добираешься, пробираясь сквозь все местные «красоты» и особенности, вставляющиеся почище «Фауста» Гёте: с северо-запада на юго-запад скатываешься с пригорка вниз – через ЧМЗ и долину смерти, въезжая в центр по Свердловскому проспекту, когда город внизу оказывается разложен, точно мясная туша на ярмарочном прилавке.
На подъездах к Торговому центру понимаешь, что город выглядит захваченным врасплох – кто его поработил, выхолостив уют, что за зелёные или голубые человечки?
То, что в памяти выглядит плотным коробом, набитым драгоценными тенями и тенистыми уголками, отныне выглядит тотальным промежутком, обочиной с раскуроченными, униженными, подстриженными под ноль деревьями.
Эта горбатость беспланового вмешательства человеков в природу неисправима (всё сносить и строить заново) и доходит в русских городах до апофеоза.
Поэтому мобилография, снятая в Чердачинске сплошь состоит из крупных планов – от уродства и ощущения неуюта нельзя, невозможно спрятаться, как вирус герписа, он всё время подпирает страдающее сознание, которое мучается, не понимая отчего ему выпало всю жизнь провести в заложниках непонятно чего и кого.
С другой стороны, вот интересно, Москва ведь не краше, но отчего ж эта раскуроченность тупого и злого вмешательства не беспокоит сетчатку и извилины так, как тут?! Важно было бы сформулировать.
Вот почему все строят высокие заборы и сидят за ними. Перед сном вышел на внешнюю лестницу и увидел, что закат скапливается у линии горизонта, утолщая его резиновым светом и превращая в открытый космос, каким его изображают живописцы-фантасты и космонавт Леонов.
Вот она, граница мира, здесь и прыгай.
