Первое отделение вышло совсем коротким и каким-то скомканным. Полный состав Чешского филармонического (дирижёр Пинхас Штейнберг) исполнил мощную, мгновенно вставшую во весь рост увертюру "Карнавал" Антонина Дворжака, а затем подыгрывал очередному юному солисту из фонда Спивакова в "Венгерской пасторальной фантазии" Франца Допплера (на флейте солировал Артём Науменко).
С первых же тактов Дворжака стало очевидным, что это - превосходный, крайне качественный оркестр, весьма чисто и чётко, даже отчётливо звучащий, в каждом своём движении, тщательно проработанный, визионерски яркий.
Однако, Дворжак так быстро кончился, а в Допплере оркестровых вступлений было так мало, что пришлось затаится до второго отделения. Тем более, что я, собственно, на него, на Четвёртую Брукнера и шёл, отчётливо понимая, что больше Брукнера живьём в этом сезоне послушать не получится, а надо.
Что это за сезон без Брукнера?! Тем более, что репутация Чешского филармонического обещала трактовку.
И, действительно, Брукнера отработали с большим рвением, но как-то крайне камерно, и даже, особенно в тихих, "промежуточных" фрагментах, интимно, словно бы сдвинув время представления по хронологической шкале куда-то вглубь XIX века, в самое цветение романтизма, в переход от "бури и натиска" к "крови и почве".
Так могла звучать, ну, скажем, Восьмая или же Девятая Шумана, если бы они были написаны - с абсолютной прозрачностью, ясностью замысла и пониманием конечного результата.
Брукнеровскую Четвёртую я, оказывается, помнил достаточно хорошо, но в каком-то, что ли, скомканном виде - в основном, из-за вертикальных зубчатых всполохов духовых, прорезающих и нарезающих сливочную мякоть скрипичного колыхания на аккуратные ломти.
Штейнберг, упрятавший весь драматизм в подпол, словно бы расправил симфоническую ткань, все её простыни и пододеяльники; взбил бисквитные подушки.
Ну, да, распрямил, вытащив наружу и показав, как мерно ходят ходики и тикают, отмеряя время, оставшееся до финала, внутренние часы этой роскошной, провидческой партитуры.
И когда смычки начинают мерно стрекотать, отсчитывая отсчёт, понимаешь, почему все минималисты ездят записывать свою киномузыку именно в Прагу - должно быть, Чешскому филармоническому зело удаются равномерные композиции с микроскопическими, еле заметными сдвигами внутри фаз и фраз.
Поразительно, конечно, как интенциональная ясность вгляда сглаживает ярость духовых, словно бы подкладывая под них перину, рессоры. Буфер.
В каждом большом сочинении Брукнера обязательно должны быть внутренние озёра (или, хотя бы, проталины или духовые окна), а так же несколько выходов за границы доступного, когда полноформатный звук, обрушивающийся всей мощью на макушку, обязательно как бы искажается, прежде чем перейти в "ультразвук".
Это такие внутренние апофеозы, сочащиеся запредельностью и инфернальностью заглядывания в бездну, по решению которых, обычно, я и сужу (возможно, неверно, возможно, навязывая исполнителям своё виденье Брукнера) о силе трактовки.
Просветы в небо и внутренние озёра, превращённые в систему естественных зеркал, у чехов были; хотя водоёмы эти ничего не отражали - в них не находилось глубины, одна только отражающая поверхность; а вот выходов вовне я не почувствовал. Даже в самых пиковых тактах четвёртой части, которыми маэстро и его музыканты управлялись ловко и споро, достигая особенной чистоты и прозрачности, а так же дыхательного единства.
Так что унисоны эти я, конечно, оценил, а вот чуточку чего-то заграничного, когда, вытягиваясь по струнке, словно громоотвод, перестаёшь различать полутона и оттенки, мне не хватило.
Очень понравилось долгое начало - длинная-длинная кроличья нора, которая вела куда-то внутрь, пока громкокипящее звучание, подсвеченное бестелесными тенями и колебанием свечей, копилось и собиралось в воронке где-то на дне затем хороши были переклички духовиков где-то в центре тумана (совсем как "Ежик в тумане") и медленное нарастание мощи в финале.
Хороши были темпы с паузами, но без остановок и автоматизма (дядьки на сцене сидели мягко говоря зрелые); превосходна была сбалансированность всех составляющих, идеально, заподлицо, подогнанных друг под друга, отчего рябая Брукнеровская физиономия словно бы разглаживалась и начинала розоветь новой, совсем уже не нервной, кожей.
Да, вот что важно - это, отнюдь, не монументальное исполнение, тем не менее, воздействовало длительным послевкусием, не отпускавшим всю жорогу до дома.
Вероятно, случаются разные типы воздействия - одни дают стране угля много и сразу, другие прокрадываются в закорма и кладовки тихой сапой, на кошачьих подушечках.
И то, и другое вполне легитимно.
И Дворжек - какой, всё-таки, недооценённый композитор! Который раз убеждаюсь.
