На открытие Шестого Фестиваля оркестров мира, посвящённого восточно-европейским коллективам (в программе так же оркестры из Праги, Варшавы, Саратова и, разумеется, Москвы) поставили выступление старейшего бухарестского коллектива имени Энеску, под руководством дирижёра Хория Андрееску.
В первом отделении Колонный Зал Дома Союзов услышал Первую симфонию Бетховена, сыгранную в очень хорошем темпе, крайне бравурно, хотя и не легкомысленно, прочувствовано, с тщательной проработкой всех деталей, в том числе и второстепенных.
Известное высказывание Мандельштама, обращённое к Маяковскому (его приводит Катаев в "Траве забвенья - "Маяковский, перестаньте читать стихи, вы - не румынский оркестр") не имеет никакого отношения к бухарестским музыкантам, тактичным и даже несколько суховатым - игравшим Бетховена слегка отчуждённо, всячески подчёркивая (если не стилизуя) постоянно проступающую барочность.
Блистательно вышколенные духовые как бы слегка отставали от смычковых (каждый скрипач в оркестре вполне тянет на солиста, хотя и в ансамбль все эти уникумы складываются без особого напряжения), точно отбрасывая дополнительные тени или же создавая дополнительную глубину; объём.
Это был простой и почти прозрачный, беспроблемный Бетховен, более подходящий для курортного променада под открытым небом.
Собственно, в такую, гуляющую санаторную, публику слушатели и превращались, прогуливаясь в антракте по длинному коридору.
Ну, и весь прочий фестивальный антураж всячески пытался превратить выступление музыкантов из Бухареста в громыхание румынского оркестра.
Пустопорожний конферанс Бэлзы, бурные аплодисменты между частями, Александр Олежко, превративший вручение диплома молодой трубачки в собственный бенефис (честно отрабатывал деньги в корпоративном конферансе, а вышло неловко и даже стыдно - вошедший в раж комик попросил Андрееску постоять на его месте - на дирижёрском постаменте, повернулся к музыкантам лицом и выкрикнув при этом что-то типа "вау, как круто!".
После антракта играли румынскую классику - Вторую симфонию Энеску, законченную в 1914-м году и, как это водится с совершенно незнакомой музыкой, превратившейся в подробное и складчатое кино; тем более, что главный классик румынского симфонизма постоянно меняет в своём сочинении регистры и ракурсы, темпы и ритм, похожие на округлённые сломы из поздних прокофьевских симфоний, общие и крупные планы.
Однако, в отличие от музыки Прокофьева, у Энеску как бы отсутствует твёрдый центр, акценты постоянно плавают, как у Дебюсси, оголтелый импрессионизм, бок о бок, соседствует здесь с разгульным экспрессионизмом и много ещё с чем - тот или иной кусок, начинаясь волнами, отсылающими к Дебюсси и лишь слегка отдающими балканскими травками, едва ли не мгновенно переходит к слегка свингующей раненной экспрессии раннего Стравинского периода дягилевских балетов с ориентальными вкраплениями в духе Римского-Корсакова.
И вот вся эта билибинско-васнецовская стилизованная фольклорность, постепенно накапливающуюся в игрушечном мире (точно таком же, впрочем, игрушечном и ненатуральном, как в Первой Бетховена) с барабанным шумом, звучащим откуда-то издали, но постепенно набухающим грозовой тучей, переходящим в военизированную дробь в начале третьей части, вываливается в мир натурального мира со всеми его сложностями и стихиями, растворяя свою рафинированную хтонь в море и в небе.
Третья часть выходит особенно томительной и томной - с каскадом ложных, монументально громыхающих финалов и особенно драматических сломов, словно бы предвещающих рождение нового, не слишком комфортного мира.
Илья Овчинников написал в аннотации из буклета о предчувствии Первой мировой Войны, тогда как моё кино вышло про физиологию рождения, про предродовые и родовые схватки, про постепенное проступание очертаний чего-то нового, не до конца сформированного, сформулированного.
Так на одной из картин Дали правильную округлость яйца нарушают контуры внезапно активизировавшегося человеческого зародыша.
Модернистские корчи и перепады (чур, ничего не говорить о Рихарде Штраусе!) толкавшие оркестр сквозь бушующее море, полное айсбергов, из столкновения с которыми Энеску извлекает массу акустических эффектов до тех пор, пока "Титаник" (?) позитивистской эпистолы не начинает идти ко дну и воды времени не смыкаются над самыми высокими его мачтами и трубами (айсберги эти состоят из классицистических и романтических завитков) скрепляет томительное ожидание разрешения, которое и совпадает с финалом.
В нём модернизм идёт вширь и вглубь, в разнос, во весь голос, во всю свою симфоническую мощь, заполняя Колонный Зал до основания, забирая зрителей (!) до основания.
Пробирало, да не прибрало, мгновенно испарившись, точно пот (хотя на этот раз в Зале душно не было, а вот кресла, лебёдкой, поскрипывали как и раньше), разменявшись на пятаки балканщины, дважды прикинувшейся бисами (фрагмент "Румынского концерта" Лигети и "Хора стаккато" Динику).
