Третий концерт тематического абонемента Геннадия Рождественского, целиком посвящённого творчеству Петра нашего Ильича, вышел самым удачным, неожиданным.
Вообще-то, композитор
Признав сочинение неудачным, Чайковский, тем не менее, активно пользовался находками, сделанными во время сочинения "Воеводы", заимствуя из него куски для других опусов (что, собственно, и позволило осуществить реконструкцию) - и этот непредумышленный полимпсест делает оперу неожиданно современной: коллаж из цитат (особенно эффектны пара тактов из симфонической поэмы "Ромео и Джульетта") сближает классика с творческими манерами сочинителей ХХ века.
Тем более, что и вся прочая музыка, точная, сочная, по-чайковски идеально красивая (хотя и не всегда, как мы привыкли, гениально выразительная) выглядит оммажем оперному жанру.
Написанный в год смерти Россини и сочиняемый параллельно вердиевскому "Дон Карлосу", во внутреннем своём развитии, "Воевода" и движется от одного пика итальянской оперы к другому, начинаясь в духе бельканто, по ходу мелодраматизируясь и всё больше и больше превращаясь в слёзовыжималку в духе "Силы судьбы".
Чайковский явно ориентировался не только на чёткие жанровые штампы, но и конкретные в каждую минуту звучания, музыкальные решения, отсылающие нас то к итальянским сладкоречивым композиторам, то, вдруг, выдавая в финале, ну, такого Бетховена, что вся авансцена встаёт на дыбы смычковой регатой.
Хотя, возможно, вопрос не только в индивидуальном развитии композиторского дарования, но и в общей эволюции жанра, которую Чайковский впитывал по ходу движения собственной жизни, в общем развитии общественных умонастроений, невольно отражаемых в звучащем материале.
Этому путешествию в жанр помогали два существенных обстоятельства. Во-первых, скупая на эмоции и очень дотошная интерпретация Рождественского, которую подхватили и певцы, в чьих усилиях не было никакого стилизаторства.
Во-вторых, вампука чудовищного либретто, созданного по пьесе А. Островского, к которому невозможно относиться всерьёз и которое задаёт ещё одну, дополнительную, степерь отстранённости от происходящего.
Колорит "Сцен из народной жизни XVII века" позволил украсить сладкоречивую итальянскость деревянной резьбой телесказок в духе Александра Артуровича Роу, которая, время от времени, отступает, уступая место дуэтам и ансамблям в духе "Свадьбы Фигаро".
Однако же, вспоминая первоисточник под названием "Сон на Волге", Чайковский, вдруг, даёт нашлёпку махровой русопятности, из которой затем вырастут оригинальность и своеобразие "Евгения и Онегина" и "Пиковой дамы".
Хотя сам "Воевода", несмотря на разлитую в нём красоту, выглядит основным прототипом мультика "Пиф-паф, ой-ёй-ёй", который вспоминаешь во время концертного исполнения, неоднократно.
Вот, оказывается, какое значение имеет, может иметь либретто! Без каких бы то ни было скидок, "Воевода" - замечательное произведение, хотя и далеко не лучшее у Петра нашего Ильича.
Какое там "не лучшее" - любая ученическая неудача Чайковского способна заменить в истории музыки цельный путь того или иного композитора, однако, ты-то, тем не менее, держишь в голове всё того же "Евгения Онегина", явившегося нам (вместе с "Золушкой" и "Травиатой") абсолютом жанра.
В отличие от вершин (справедливости ради, добавим к "ЕО" и "Пиковой даме" ещё и "Иоланту") "Воеводе" не хватает какого-то внутреннего простора, воздуха, сложно уловимой химии, высекающей искры из соединения литературного первоисточника и его музыкального сопровождения. Понадобился гений Пушкина, чтобы удвоить гений Чайковского, бла-бла-бла.
Хотя, конечно, "Воевода" крайне интересен именно как зерно, из которого затем всё и вырастет. Так главный тенор оперы (Степан Бастрюков) - почти готовый Ленский, его возлюбленная, похищенная воеводой, намекает нам то на Татьяну, то на Лизу. Не говоря уже о структуре, с началом из женского хора, исполняющего песню на русские народные темы. Не говоря уже о сливочной скрипичности, неожиданно вскипающей внутри симфонической волны, после чего на зал обрушиваются цунами головокружительных финалов.
