Подчёркиваешь в книге одно, а пользуешься (цитируешь, пережёвываешь) совершенно другое.
Цитируешь наиболее очевидные совпадения, которые и не фиксируешь из-за их естественности (случай по умолчанию), а отчёркиваешь рему, что-то принципиально новое. Очевидное, как правило, большого восхищения не вызывает - ну, да, ну, типа, ну, и что, я же, типа, и без тебя знал...
Твоя собственная мысль, сформулированная другим, найденная в книге, является проверкой и тебе и другому, и самой мысли.
А ещё эта рифма запускает механизм отчуждения мысли, которая если и существовала то в непроявленном и невычлененном состоянии.
Оттого и подчёркиваешь: подчёркивание и есть выделение. Точно фотографируешь. То есть, присваиваешь.
Большие книги, точно ширмы, выгораживают локальные участки внутри большого времени (например, времени года или года). Определяют твой собственный хронотоп, навязывая нам хронотоп своим собственным устройством.
Это (я о периодизации, о периодах внутри периодов) похоже на влюблённость. На болезнь. На место службы (больше всего читательский формуляр похож на трудовую книжку).
Оттого так сладко обаяние эпопей и романов с продолжением, правда, по мере продвижения к финалу которых тобой начинает овладевать беспокойство - как же ты дальше будешь жить без этой подпорки (когда она закончится)? Без этой привычки.
Это как возвращение из отпуска или насыщенной поездки - приходиться учиться жить заново.
Причём, с учётом нового знания. Стоя на горстке только что прочитанного (пока она не растворилась в сознании как соль или сахар в блюде).
Я так долго читал Лидию Гинзбург, что теперь боюсь, что какие-то её мысли окажутся моими.
