Накануне весны (всю вторую половину февраля?) холод установился не смертельный, но навязчивый. Привязчивый. Противный существу - всё-таки, за последние годы привык к другой кривой постепенного спадания (нарастания) градуса.
Жить, конечно, можно (так ты и живёшь, делая всё, как обычно), но выстуженность сопровождает тебя постоянно, заставляя перепрыгивать через себя, дополнительно разделяя предметы, органы организма, органы чувств.
Слежалые сугробы и снежные поверхности, вокруг домов, чадят невидимым хладом, окутывая город плавными сквозняками, из-за чего холод действует точно скрытая депрессия - шлейфом, тянется за тобой, становясь главным подспудным содержанием дней (что бы ты не делал), действуют как болезнь, которая накинулась и давит.
Нормально чувствуешь себя лишь в ванной или под одеялом. Повторюсь, ничего катастрофичного не происходит - ты работаешь, идёшь по постоянным маршрутам, шуршишь по квартире или в интернете, а прохлада обволакивает фоном все твои действия, обводит жирным контуром сто одёжек, копится где-то внутри.
Кажется, её уже не сбросишь.
Начинаешь хитрить, прилаживаться; вступаешь во взаимодействие; при этом, забывая обнаружить то, что тревожит, сформулировать, чтобы если не отделаться, то, хотя бы, обнаружить и, таким образом, сгруппироваться.
Между тем, день начинается с того, что нужно отвоевать какое-то пространство для себя, распространить теплоту кокона на как можно большее количество пространство, сделав его более комфортным для обитания.
Или же не замечаешь, вытесняя выстуженность, которую мебель и цветы на подоконнике переносят весьма стоически (то есть, прохладно), куда-то внутрь; где заморозки растекаются, ну, например, вокруг лёгких, из-за чего ты снова начинаешь чувствовать их, сжавшиеся, отверделые.
Читая "Блокадные записки" Лидии Гинзбург, устанавливаешь чёткие соответствия между тем снегом и этим, напрямую, солнечным сплетением, чувствуя правду блокадных формулировок; дремлющую под снегом и каждую зиму возвращающихся в виде непреложных, неотменяемых истин. Тем более, что голод становится ненасыщаем, чего бы ты не ел (читал, слушал, смотрел).
Потому что заполнить этот омут, образованный сжатием и опусташённостью невозможно ничем.
От кипятка, в самой вместительной кастрюле, поднимается густой пар. Окна обманчиво запотевают. Ступни холодные, точно ледышки даже в шерстяных носках.
Особенно сильно (отчуждённо) переживаются общественные пространства, кажется, их прогреть просто невозможно и зима поселилась в них на вечно. Офис или концертный зал уравнены со стеклянной (оловянной, деревянной) троллейбусной остановкой.
Солнце выглянуло из-за туч и, от этого, стало ещё холоднее: так как стало видно пыль и морозный морок, незримыми хлопьями лежащий по комнатам. Его голографические очертания, на которые только и настроены органы чувств.
Невозможно отменить или запомнить - пройдёт и тут же <изнутри> позабудешь, как летнюю жару. Ну, разве что, водкой заткнёшь фонтан на время, после чего же, понятное дело, станет ещё холоднее.
В таких состояниях определяющей оказывается преходящесть: заморозки (или аномальная жара, дымы торфяников или промозглая сырость тропических, по силе, осадков) сначала выгораживают внутри сезона загончик, а затем, по ходу пьесы, растворяются, точно влюблённость или же трудовой энтузиазм.
Состояние, мгновенно становящееся собственной фотографией, упрятанной в толщу семейного альбома.
Всё это как-то странно откладывается на восприятии жизни в целом; всё проходит, и это пройдёт и будет что-то новое, только жизнь не закончится вместе с этим, будет длиться, продлевать абонемент, жадная до новых серий, ведь если она и закончится то всё, что вокруг, как и то, что внутри, будет уже совершенно неважно.
