За ночь прочитал сборник набоковских рассказов, разные тексты которого связаны с разными пластами прошлой чердачинской жизни. Хорошо помню, как заглавную "Весну" первый раз читал в армии, перестроечными тропами, то ли в "Огоньке", то ли в "Нашем наследии" (помню белоснежную бумагу). "Озеро, облако, башня" связаны с возвращением из СА и вторым курсом филологического. Рассказ воспринимался тогда как едва ли не программный документ. Ну и всё прочее, примерно, тогда же.
Сегодня возьмусь за "Возвращение Чорба", буду сравнивать.
Восприятие рассказов вдруг образовало кривую восприятия, схожую с состоянием алкогольного опьянения, когда важно вовремя остановиться и не переборщить.
Первые рюмки три прошли соколом да орлом, внутреннее пространство моё раздвинулось и запотело радостью.
Это ведь один из самых верных признаков хорошей прозы - когда, подпитываемый леденцово-вербенным сиропом, включается движок твоей личной фантазии и хочется срочно сделать что-то своё. Не в подражание, но в продолжение.
Дискурс нащупан <не тобой> и кажется лёгким подхватить это знамя. Тем более, что у тебя и своих сюжетов - как ёлочных игрушек на антресолях.
Кажется, это следствие многогранности (причём буквальной) набоковской фразы - в которой уплотнения точных метафор и сравнений (Славникова, действительно, постнабоковский писатель) соседствуют с открытыми синтаксическими фортками и сквозняками, добавляющими объёму.
Одномоментность и совмещение различных агрегатных состояний, на протяжении одного периода бросающих тебя то в жар, то в холод, раздвигают "стены" текста, превращая (как и мечтал Набоков) "читателя в зрителя".
За счёт зрительных и осязательных описаний, являющихся продолжением и развитием мысли, а не простым текстуальным бонусом, как это обычно водится.
В тексте, как в организме, всё подогнано друг под дружку, заточено и ничего не выпирает, отшлифованное общим ритмом. Плюс, разумеется, композиционные свершения - неожиданные новеллистические повороты (как в "Корольке") или полузабытое к финалу кольцо (в "Круге").
Однако, дальше, в условной второй части эйфория проходит. Тем более, что именно здесь кучкуются рассказы с открытой структурой ("Памяти Л. И. Шигалева", "Посещение музея", "Набор", "Лик"), то есть, обрываемые на многоточии.
Это более простое и очевидное решение, воспринимаемое должным (типа, а мог бы на носочки встать и, таки, перепрыгнуть с неба на небо), когда перестаёшь следить за играми и лейтмотивными параллелями, которые Набоков не ленится протягивать, но в них, видимо, отпадает необходимость - открытая структура совсем иначе строится и отличается от схлопывающихся нарративных пасьянсов точно так же, как устная речь отличается от письменной. И это ощущается сразу же, с первого абзаца, так как строй меняется на сквозной, пролётный, менее обязательный.
Для того, чтобы пасьянс сложился, нужны чёткость и точность работающих внутри текста механизмов, которые, собственно, и будут складываться в фигуру. Если структура открыта то вполне достаточно импрессионистической смазанности, накапливающейся по ходу дела и подготавливающей обрыв или, напротив, безвоздушный, как у лыжника после трамплина, полёт.
Последняя треть, открывающаяся "Истреблением тиранов" ("Василий Шишков", "Озеро, облако, башня", "Уста к устам") идут тяжело, как в гору, с пропуском "Адмиралтейской иглы" и "Ultima Thule" (отвращают рассказы от первого лица, начинающие плыть с первых же строк), а так же рассказы, которые можно назвать "литературными", где профессионально обусловленная желчь мешает чёткости и точности расчёта.
Хотя и написаны они наиболее прочувствовано, изнутри, но, тем не менее, кажутся узкими, субкультурными - в отличие от "общечеловеческих", вызванных понятными обидами, притеснениями, унижениями ("Круг", "Королёк", "Лик", "Озеро, облако, башня"). Именно эта тема (внедрение в твоё интимное пространство агрессивного чужого; страх и трепет, когда не знаешь, откуда опасность прилетит) кажется для сборника магистральной, несмотря на массу глазированных надстроек и кустистых ответвлений.
Странно выходит у Набокова здесь и с любовью, погребённой под осколками подробностей и извне привнесённых обстоятельств; - и с фантазией на политические темы ("Посещение музея" или же "Истребление тиранов", не зря помещённое под одной обложкой с "Приглашением на казнь", из которого невозможно изгнать навязчивый, вязкий, соусом терияки, авторский голос), в памяти же остаются куски "атмосферы" или, как говорят в театре "по атмосфере", нечто, застревающее между слов; то, что и высказать-то нельзя.
То, что существует в промежутке между удушающе тяжёлыми, сытными массивами пищи, от которых впадаешь в транс преждевременного похмелья, дабы проснуться посреди предновогоднего дня с тяжёлой головой.
