При знакомстве с моими записками прошу учесть принципиальный момент - это частный дневник частного лица. Прошу, по возможности, соблюдать приватность в том, что касается подзамочных заметок. Если есть желание читать записи friends only, кидайте комменты для знакомства. Это не прихоть. Объясню почему. К сожалению, этот журнал исчерпал лимит присоединения новых френдов, который, как оказывается, существует и тормозит на тысяче, поэтому после вашего коммента, я вычеркну кого-нибудь из добровольных самоубийц. Обычно, если журналы не пусты и интересны мне для чтения, я присоединяюсь не задумываясь. И ещё важное. Цитирование текстов из этого дневника, без согласования с автором, запрещается. Cсылки - пожалуйста, но только не прямое цитирование, особенно если оно выдернуто из контекста или же исправлено, дополнено или усечено. Плавали, знаем. Спасибо за понимание.
Сб, 00:48: «Проблема» литературы в том, что разные носители (а их все больше, а времени все меньше) не могут отменить друг друга в обществе, но зато замещают соседей в личном потреблении, вытесняя более сложные (требующие труда). И да, Толстой - это наш Пруст. Какая культура - такой и Пруст
Сб, 00:55: Читая Эйхенбаума о Толстом, вдруг понял, что литература перестала быть главным медиумом времени и стала лишь одним из рядовых носителей информации и развлечения, вынужденно конкурируя с более простыми и действенными. И проще «отменить» литературу, чем их (кино, вино и интернет).
Сб, 01:34: Смартфон отменяет телевизор точечным и более разнообразным потреблением. Жаль, конечно, что большинство обладателей айфонов даже не догадываются, что литература ещё более точна и индивидуальна, а сегодняшнее письмо и вовсе рассчитано на вполне конкретные читательские единицы (!).
Вт, 04:08: Чтение художественной литературы необходимо примерно для того же, для чего и слушание симфонической музыки: для саморазвития и углубления интеллекта, расширения его возможностей. Нынешнее отношение к книгам, впрочем как и к серьёзным концертам, вопрос и социологии, и антропологии
Вт, 04:12: Читают сегодня, чтобы день провести, но читают ведь, в основном, для будущего - чтобы стать совершеннее, опытнее, изощреннее. Обогащённее лучшим из доступного человечеству. Человек без будущего не читает: ему незачем развиваться, он сейчас выживает и о том что будет уже не думает
Ср, 21:11: Сидишь такой посреди января и думаешь, что половина зимы миновала, день поворотил на прибыль, снежок присыпает изжогу, градус скачет, а мороз не крепчает. Небо, если судить по тонировке заката, переживает перманентную оттепель - тепло идёт откуда-то сверху, сочится из-под переменной облачности и снегопадом тоже. Однако, как же я не люблю изменений, видимо, принадлежа к породе людей, которым хотелось бы замереть на пике как можно на подольше. Это вот когда катаешься в ПКиО на аттракционах и очередная ракета (или же Колесо Обозрения) достигают верхней точки, откуда становится видно во все стороны света, хочется приостановить время и длить его до полой усталости. Ведь понятно же, что, как много лет назад написал Славушка, не все из нас добредут до весны...
Пт, 22:38: Вот и до нас доползло. В Чердачинске теперь оттепель, + 2, снег ссучился и капает с крыш, сходит сверху липкими глыбами, из-за чего приходится постоянно чистить лестницу, долбить лёд и уже завтра ждать такой день жестянщика, которого не было в природе. Сугробы резко осели, развернув свои бухенвальдские лица, обтянутые пергаментом, к солнцу, самоуглубились до последней стадии интровертности и повсеместно не могут разжаться, сведённые общей судорогой. В ней нет "предчувствия весны", один лишь февраль, голый как корнеплод, лютый да неприкаянный. Такие, значит, в этом году на Урале Крещенские морозы выдались. Котейка залезла на стол и целенаправленно сбрасывает на пол всё, что подвернётся под лапу: крышки от минералки, ручки, карандаши, витамины. Крещенская коляда пришла, отворяй ворота... Ходи, ходи, народ, солнышко встречать, Мороз прогонять!
Сб, 07:05: Я ещё и потому так сильно бешусь, когда вижу, что люди читают книги-симулякры, так как чтение - одно из самых последних прибежищ свободы: крайне трудно навязать другому чтение этого, а не другого текста. Впрочем, есть негодяи, умудряющиеся перебить влияние всего большого каталога
Пн, 13:13: Снег перешёл на скороговорку, на реп, зачастил, чтобы, приблизившись к земле, рассыпаться варах и распылиться по околотку. Сквозь снегопад летит самолёт, отставая от скорости звука; может быть, метель это и есть те самые звуки, выпадающие в осадок после окончательного отставания?
Пн, 13:24: Над посёлком, сквозь бока облаков, постоянно летают самолёты, распространяя волны звуков непонятной породы: они не тревожат, но волнуют, раз им не находится ни места, ни объяснений. И сложно найти верный образ этим полым, бесцветным кругам, вот этот дискомфорт и не створаживается
Герасимов закончил последний в 1984-м, а в 1985-м умер, накануне Перестройки и я помню какая это была логичная и своевременная смерть, «венчавшая эпоху», её логическое округление, так как советская культура, как и вся советская общественная жизнь, держалась на таких вот, как Герасимов, извечных, вековечных небожителях, возникших до нашего рождения и, в том числе и оттого, казавшихся незыблемыми.
Проводили его по статусу и ранжиру, наверняка ведь назначили мемориальную доску и успели открыть музей (я ещё помню на челябинской Кировке, ещё до того, как она стала «Арбатом», кинотеатр «Октябрь», которому присвоили имя Сергея Аполлинариевича и в котором планировался музей кино его имени, но теперь на этом месте стоит некрасивая голубая многоэтажка): оставшись внутри «своего времени», Герасимов не лишился ни своей правоты, ни своего превосходства.
Потускнел, но не сдулся, даже наоборот, налился дополнительными значениями: иногда, попадая в тень, накапливаешь потенциал быстрее и мощнее, нежели под софитами.
Не знаю, как объяснить точнее, но Герасимов не просто входил в советский канон, а был его формообразователем, из-за чего, собственно, нас и погнали всей школой в кино (тогда был такой формат «всесоюзной премьеры» очередного важного фильма и последним таким государственным мероприятием в жанре кино я помню «Европейскую историю» с Вяч. Тихоновым в роли лживого западного политика) на эту, как тогда казалось, монотонную муть, начинавшуюся виолончельными запилами, мутным цветоколором, сублимирующим, как я теперь понимаю, эстетику заранее выцветших дагерротипов, а также всей этой статичной говорильней за столом и в поезде – так как фильм состоит из двух частей, содержание которых понятно из их безупречных названий, «Бессонница» и «Уход».
Сегодня я увидел, что это великое, старое кино, уровня Висконти.
И в смысле целого каскада остранений и рам, и в смысле «открытой книги» романного формата, разделённой на главы. И из-за самостоятельности пластических (вещных, материальных и атмосферных) решений, базирующихся на архивных фотоматериалах, и из-за тщательности воссоздания, изучения и разыгрывания, забирающихся под кожу, потому что неслучайно я вспоминаю эту картину раз в пару лет, например, как прообраз моей любви к виолончельной музыке (композитор Павел Чекалов).
В этом фильме нет пошлости (резанула лишь одна реплика в исполнении Александра Еременко-Гольденвейзера на мизансцене толстовских похорон, но она, скорее, имеет отношение к историческим свидетельствам, а не эстетике фильмы), зато есть, во-первых, дух эпохи социалистического заката, во-вторых, крайне правильные поиски единственно возможной «осязательной ценности»: «Лев Толстой» снят как псевдодокументальное кино, как если бы архивные плёнки ожили и воплотились во что-то иное.
Например, в барочную фреску из жизни святого Льва.
Два часа говорильни с внешними событиями, которые ситуативно оказываются для этого кино, что ли, менее важными (поначалу лента и показалась мне пьесой, слегка и поверхностно проиллюстрированной «изобразительным рядом», тем более, что и Герасимов, сам сыгравший классика, и его жена Макарова, сыгравшая жену Толстого, особенно на своих персонажей не похожи: сегодня в студии передачи «Точь-в-точь» грим сотворили бы чудесней), нежели обстоятельства, на самом деле, поворотные и судьбоносные.
Герасимов, с нуля создавший сценарий, его интонации и «вещный мир», придумал итожащие жесты, на символическом уровне обобщающие многочисленные подробности, а также создал фабульные иероглифы из толп людей, состоявших при ЛНТ, согнав их в компактные, стриндберговские практически, мизансцены.
В каскад локальных спектаклей, объединённых единым героем и, что важно, совершенно не расползающихся в разные стороны, как мне казалось из школьной поры, запомнившей какое-то, чуть ли не механическое сцепление нескольких разных фильмов в один.
Рассуждение о таких глобальных вопросах как смысл жизни (а «Исповедь» это и есть текст-рассуждение, что-то вроде трактата, построенного на простраивании причин и последствий) имеет важную закономерность зависимости конечного результата от объёма: чем такой текст больше тем он выглядит менее убедительным.
Тут или объём давай, раз уж ты господин-писатель (то есть, человек, мыслящий формами и объёмами заполнения и заполненности, имеющих статус чуть ли не обязательства перед сочиняемым текстом), или сухой остаток.
Одно дело сочинить о смысле жизни твит («смысл жизни в её проживании») и совсем другое – нагородить достаточно объёмный текст, сочинявшийся более десяти лет, видимо, из-за детальной проработки тезисов и нахождения новых аргументов, поворотов мыслительного винта.
Короткий твит порождает длительную суггестию, которую читатель «вынужден» разворачивать в цепочки собственной мыслительной активности, как бы понимая, что формула, свернутая в 120 знаков (или сколько их там теперь в микроблогах?), на самом деле, результат какого-то пути, пройденного в размышлении, но опущенного ниже уровня моря, чтобы не мешался под ногами.
Суггестия способствует переводу формулы на внутренний язык конкретного человека, что делает расшифровку текста особенно личной.
И, оттого, особенно проникновенной.
Чем дольше длится объяснение тем оно имеет больше количество слабых и уязвимых мест, провисаний и попросту провалов, так как логическая цепочка, кажущаяся безупречной автору, необязательно кажется точно такой же читателю.
Тем более, что рассуждение это выстраивается ретроспективно, то есть, зависит от изощрённости авторского ума.
Несмотря на то, что ум Льва Николаевича Толстого изощрён в высшей степени, да и, чего уж там, откровенно гениален, дистанция, прошедшая со времён написания и публикации «Исповеди», а также других его публицистических сочинений, вызванных ведь всегда вполне конкретными общественными причинами (оттого и публицистика, а не худлит), делает эти цепочки особенно уязвимыми.
Очень уж многое изменилось.
Например, роль искусства, которой Толстой посвятил целый том отдельных рассуждений, но так, видимо, устроена публицистика «последних томов», что она сливается в единый ком серо-буро-малиновых рассуждений о сложном и важном.
Худлит устроен иначе и всегда автономен, имеет чётко очерченные границы текстов и воспоминаний об их начинке, тогда как публицистика, ну, да, это тесто или цемент, соединяющий разрозненные элементы во что-то сомнительно целое.
Да-да, Толстой у Эйхенбаума предельно, предельно субъективен.
Вот Андрей Зорин уже на обложке своей толстовской биографии пишет «Опыт прочтения», что позволяет относиться к его персонажу именно как к персонажу, из жизни которого он извлекает одни факты, опуская другие, не сильно ложащиеся в концепцию, тогда как Эйхенбаум творит своего Толстого во всеоружии филологической науки.
Он окружает своего Толстого детальной проработкой контекста и первоисточников, однако, чем больше в тексте «виден инструмент» (как Шкловский характеризовал субъективные недостатки «Пятидесятых годов»), тем больше осознаёшь необходимость поддержания этой самой субъективности – наукой ли, объёмом текста, азартом авторской «энергии заблуждения»…
В томе толстовских текстов Эйхенбаума, сразу же после «Семидесятых», идут статьи, а затем то, что осталось от незаконченной монографии о Толстом, которую Борис Михайлович начал в конце жизни – уже после того, как во время войны и блокады, «на нарвском льду», был потерян черновик «Восьмидесятых», пятой (если дебютного «Молодого Толстого» считать за жизнеописание сороковых) книги глобального Эйхенбаумовского жизнеописания.
Да-да, книг о Толстом должно было быть пять, но вмешались обстоятельства.
Ты значил все в моей судьбе. Потом пришла война, разруха, И долго-долго о тебе Ни слуху не было, ни духу.
Пятую книгу Эйхенбаум решил не восстанавливать, но вернулся к началу толстовского творчества, так как за годы исследований (годы жизни, заполненные размышлениями и исследованиями, когда любое лыко в строку) накопилась масса нового материала и неожиданных разворотов «кротовьих нор» внутри магистрального сюжета.
А он есть.
Во-первых, Толстой как писатель, точнее, как литературное животное, подчиняющее творчеству всё, что в жизни с ним происходит, вплоть до женитьбы или же помещицкого затвора в «Ясной Поляне», необходимого только для того, чтобы переждать и отразить «натиск прогресса», поднакопив достаточное количество опыта и сил.
«Как всегда, Толстой с замечательной чуткостью и волнением отзывается на требования современности, но в то же время он не хочет примыкать ни к какому лагерю интеллигенции и всякий раз противопоставляет её теориям и направлениям свою особую тактику, основанную на внеисторических моральных и эстетических принципах…» (603)
Во-вторых, важно, что Толстой максимально консервативен в своих взглядах на всё, что только возможно (из-за чего, порой, классика заносит в такие загогулины, где неправота его просто-таки вопиет) и это создаёт странный контрапункт силе правды, которой насыщены субъективные толстовские тексты, предшествующие тотальному наступлению декаданса, и, потому, уже подверженные этому сладкому эстетическому тлению…
Эйхенбаум нигде прямо не утверждает, что Толстой «мыслитель» и «практик» противоречит Толстому «художнику», однако, вгрызаясь в хитросплетения подводных камней, приведших к написанию «Анны Карениной» (центрального текста семидесятых), невозможно отделаться от ощущения, что Шопенгауэр и толстовские размышлизмы – это одно, а неувядаемая правда его текста («идеальный образец повествовательной чистоты, противостоящий современной литературе», 604) – совершенно другое.
Ср, 13:54: Самое интересное - куда потом деваются многочисленные символы и знаки, накопленные накануне? 31 декабря отличается повышенной семиотической отзывчивостью - совсем как предвестье авиаперелёта, однако утро вечера мудренее: встал и куда всё расползлось, исчезло? Первое января - один из самых трудных дней в году: всё-таки хрустальная граница, сдвигаемая собственным нашим усилием, отнимает остатки сил, как любое действие, направленное на разрушение внутренних стен, провоцируя стойкое похмелье даже у самого последнего трезвенника. И тут самой простой рекомендацией будет проснуться пораньше. Во-первых, с утра жизнь быстрее облепляется деталями и делами. Во-вторых, таким образом первое января намного скорее исчерпает свои ресурсы. Не условно говоря, чем раньше встанешь, тем быстрее похмелье закончится.
Пт, 12:39: Если основная экспозиция (привычная и выученная назубок) интереснее привозной выставки не спешите ругать музейщиков (играют как могут), лучше вспомните о том, что залы постоянных артефактов связаны с историей не мирового искусства, но вашей собственной жизни.
Сб, 01:41: Толстой Некрасову в письме от 02.08.1856: «У нас не только в критике, но и в литературе, даже просто в обществе, утвердилось мнение, что быть возмущённым, жёлчным, злым очень мило... А я нахожу, что очень скверно, потому что человек желчный, злой не в нормальном положении. Человек любящий - напротив, и только в нормальном положении можно сделать добро и ясно видеть вещи... - Поэтому ваши последние стихи мне нравятся, в них грусть и любовь, а не злоба, т.е. ненависть. А злобы в путном человеке никогда нет, и в вас меньше, чем в ком-нибудь другом. Напустить на себя можно, можно притворяться картавым и взять даже эту привычку. Когда это нравится так. А злоба это ужасно у нас нравится, Вас хвалят, говоря: он озлобленный человек, вам даже льстят вашей злобой, и вы поддаётесь на эту штуку...» (Эйхенбаум, 262)
Сб, 14:33: На Урале постоянно идёт снег. Дорожки, двор и ступеньки приходится чистить каждый день и не по разу: встаёшь, а уже яркий день, идёшь за чистой радостью на улицу. Берёшь лопату. Продолжаешь вести наблюдения.
Сб, 14:50: "В новый год с дождём", рекламирует себя демократический телеканал. Тот случай, когда телевизор не врёт.
Сб, 15:10: Может быть, дело в том, что Толстой пишет про "личное", а Достоевский - про "общественное"? Даже если ФМ пишет про "глубинные извивы психологии" - все они являются реакциями на общество и принадлежат ему. Герои ЛН обязательно социальны, но "люди суть реки" его живут для себя only
Вс, 17:28: Хитрый человек редко бывает умным: думая, что всех обманул, такой хитрец даже не подозревает, что больше всего он хитрит сам с собой и больше всего обманывает самого себя.
Вс, 18:02: Переезду "Фаланстера" на новое место хочется посвятить подборку декабрьских снимков с книжной ярмарки, тоже ведь проходившей на новом месте. А "Фаланстеру" удачи, в которой мы все так заинтересованы.
Вс, 23:52: Мы живем в культуре, которая есть все то, что нас окружает (в том числе и ментально), а искусство - это то, чего в жизни нет и не будет, поэтому искусство нас окружать не может и никогда не будет. Культура - то, что есть, искусство - то, чего нет. Вот и вся разница.
Книга про шестидесятые – это, конечно, сиквел сериала про славные толстовские десятилетия, со всеми особенностями (не скажу, что сбоями), свойственными любому продолжению.
Есть, конечно, определённая инерция стиля и накапливающаяся усталость (холестерин избыточной фактуры), возможно, что и читательская, так как вторая (на самом деле, третья) книга решена совершенно иным способом – в отличие от пятидесятых, путешествовавших по биографии писателя от одного текста к другому, шестидесятые делятся на две неравные части.
Начало – это возвращение Льва Николаевича в литературу: сложное плетение мотиваций, заставляющих его, после очевидных провалов и полуудач (того, что ему лично виделось провалами и неудачами, последовавшими после шумного и бравурного вступления на литературное поприще, когда молодой и начинающий прозаик почти сразу стал звездой всероссийского масштаба), взяться за текст большого формата.
Любая деятельность Толстого, даже не связанная напрямую с письмом, трактуется Эйхенбаумом с точки зрения писательской стратегии – чтобы Лев Николаевич не делал (преподавание в сельской школе, создание пасеки, женитьба), всё будет направлено, во-первых, на положение внутри общекультурной иерархии (учительство аристократа беднякам – хороший информационный повод, как сказали бы мои современники, позволяющий зайти под свет софитов с неожиданной, хотя и крайне актуальной для эпохи стороны), а, во-вторых, дополнительными поводами и способами самонаблюдения, чтобы было чем затем заполнять сюжеты.
Ведь главная, формообразующая деятельность Толстого, положенная в основу его стиля «карандашных рисунков без тени» – самоанализ, позволяющий раскладывать эмоции и чувства на вполне законченные прозаические паттерны. Толстой возвращается в литературу совсем как Бэтмен в Готем-сити (иногда они возвращаются): ситуация в столицах изменилась, бывшие звезды «большой формы» нынче не носит никто, кроме осталых (коммерческих) беллетристов, поколения 40-х и даже 50-х сходят со сцены, уступая место не только новым людям (Чернышевский всех бесит), но и новым жанрам – физиологическим очеркам, заметкам, статьям на общественные темы.
«Среди этого процесса новой дифференциации Толстой, с его эстетическими и моральными проблемами, чувствует себя одиноким и беспомощным – как человек деклассированный, потерявший своё место в современном обществе»: «он – не военный и не типичный профессионал-помещик, а вместе с тем он и не интеллигент, не журналист, не профессиональный литератор, не идеолог той или другой группы или партии. На него смотрят не то как на подозрительного отщепенца (сотрудник «Современника»), не то как на оригинала и чужака. Никто не считает его своим…» (360)
Эйхенбаум постоянно подчёркивает всевозрастающий воинственный консерватизм Толстого, выступающего против сомнительной идеи прогресса и всё глубже и дальше уходящего в своих интересах по шкале исторического времени: мысли написать книгу о Петровских временах сменяются началами романа о Декабристах, а «Война и мир», таким образом, оказывается максимально разросшимся приквелом – величайший русский роман должен был иметь продолжение и происходить в трёх ключевых эпохах, в том числе и после возвращения декабристов, оставшихся в живых из ссылки.
Книга Бориса Эйхенбаума «Молодой Толстой», выпущенная «Кабинетным учёным» в конце прошлого года, настолько поразила меня свежестью наблюдений за биографией Толстого, порождающей его поэтику «карандашных рисунков без тени», растущей из самонаблюдения и дневников, что я выписал через «Лабиринт» огромный, с джойсовского «Улисса» том всех толстовских штудий Эйхенбаума, вышедший в издательстве Санкт-Петербургского университета в 2009 году.
Спасибо Косте Львову, что подсказал и про дополнительный он-лайн магазин (я до этого только репертуаром «Озона» обходился), а также про другие толстовские книги Эйхенбаума, продолжившие линию «Молодого Толстого»: это отдельные монографии про жизнь и творчество классика в 50-х, 60-х и 70-х годах, выходивших на протяжении жизни литературоведа разными книгами и, кажется, впервые объединённые в один том.
Незадолго до смерти, Эйхенбаум начал писать обобщающий труд о Льве Николаевиче, но не успел его построить, доведя свою монографию, базирующуюся на пересечении сразу нескольких контекстов (биографического, контекстуального и технологического), только до конца 50-х (Толстой в «Современнике» и его взаимоотношения с Белинским), то есть заново как бы переоформил материал, вошедший в две первые части толстовского квартета – совсем ранние годы прото-становления и начальной поры из «Молодого Толстого» и первые опыта Льва Николаевича в прозе (два первых тома повестей и рассказов его стереотипного собрания сочинений), который я планирую прочесть уже после того, как закончу монографии, сгруппированные вокруг написания «Войны и мира», а также «Анны Карениной».
Видимо, для «закрепления материала».
Надо сказать, что петербургский том замечательно составлен и оформлен – с обширными комментариями, большой вступительной статьей (правда, не самой удачной), а также «дополнительными материалами» – всеми законченными статьями Эйхенбаума о Толстом, что объединяет отдельные исследования в единый текст, позволяющий пройти жизнь и творчество классика на три раза.
То есть, книгу «Работы о Льве Толстом» лучше всего сравнить с неспешным и крайне тщательным спецсеминаром, не только дающим «новый матерьял», но и создающим все условия для его усвоения – и это выдающаяся, я бы даже сказал великая книга (не только объёмом), позволяющая погрузиться в наследие вечно актуального классика просто по уши и получить массу чувственного наслаждения от умного и изумительно построенного интеллектуального нарратива, совмещающего приятное (беллетристически биографические куски в духе ЖЗЛ) с полезным (наблюдения над поэтикой и расширенное воссоздание контекста эпохи).
